благодарностью той, кто способна смягчить королевскую неприязнь к нему! О да, мадемуазель Андреа поистине ангел.
— Мадемуазель Андреа такое же чудовище в физическом отношении, как ее отец в нравственном, — отрезал Людовик XV.
— Неужто? — воскликнул ошеломленный Ришелье. — Выходит, мы все заблуждались, и прекрасная внешность…
— Никогда не упоминайте при мне об этой девице, герцог. При одной мысли о ней меня охватывает дрожь.
Ришелье лицемерно сложил руки перед грудью.
— Боже мой! — сокрушенно вздохнул он. — Как обманчива внешность… Да разве я мог бы поверить в такое, если бы ваше величество, первейший ценитель королевства, воплощение непогрешимости, не сказали мне это? Неужто, государь, она до такой степени безобразна?
— Более того, сударь, она больна… Чудовищно… Это какое-то злоумышление, герцог. Но, Бога ради, ни слова больше о ней, иначе вы меня убьете.
— Государь, — заверил Ришелье, — я рта больше не раскрою. Убить ваше величество! Но как это грустно! Что за семейство! Как должен быть несчастен этот бедный юноша!
— О ком вы?
— На сей раз о верном, искреннем, преданном слуге вашего величества. Да, государь, он может служить образцом, и в этом случае верно рассудили. Тут уж я могу твердо сказать, ваши милости достались тому, кто их заслуживает.
— Да о ком вы все-таки, герцог? Говорите быстрей, я спешу.
— Я имею в виду, — вкрадчиво начал Ришелье, — сына одного и брата другой, то есть Филиппа де Таверне, того славного молодого человека, которому ваше величество дали полк.
— Что? Я кому-то дал полк?
— Да, государь, полк, который Филипп де Таверне, правда, еще не получил, но который тем не менее вы дали ему.
— Я?
— Мне так кажется, государь.
— Вы с ума сошли!
— О!
— Я никому ничего не давал, маршал.
— Вот как, ваше величество?
— И какого черта вы лезете в это дело?
— Но, государь…
— Разве это вас касается?
— Никоим образом.
— Вы что же, решили вконец извести меня с этим негодяем?
— Государь, теперь-то я вижу, что я заблуждался, но мне казалось, будто ваше величество обещали…
— Герцог, но я же этим не занимаюсь. Для этого у меня есть военный министр. Я полков не раздаю… Полк! Хорошенькую сказочку они вам наплели. И вы выступаете ходатаем этой семейки. Я ведь с самого начала вам сказал, что вы зря заводите со мной разговор, так нет же, вы все-таки вывели меня из себя.
— О государь!
— Да, да, вывели. Ох, эти чертовы ходатаи, мне теперь из-за вас целый день кусок в горло не полезет.
На сем король повернулся к герцогу спиной и в бешенстве проследовал к себе в кабинет, оставив Ришелье в неописуемом отчаянии.
— Ну, теперь по крайней мере ясно, кого держаться, — пробормотал старик маршал.
И, отряхнув платком кафтан, потому как от потрясения его кинуло в такой жар, что с лица осыпалась вся пудра, Ришелье направился в тот угол зеркальной галереи, где, сгорая от нетерпения, его поджидал Таверне.
Едва маршал появился, барон бросился навстречу ему, точно паук на добычу.
С радостным взглядом, умильно улыбаясь, раскинув руки для объятий, он спросил:
— Ну что? Какие новости?
— Новости, сударь, есть, — с неприступным видом отвечал Ришелье, кривя презрительно рот и яростно встряхивая жабо, — и состоят они в том, что я прошу вас отныне никогда не обращаться ко мне ни с единым словом.
Таверне, разинув рот, воззрился на герцога.
— Да, да, вы отвратительны королю, а тот, кто отвратителен королю, омерзителен мне.
Барон прирос к месту, остолбенев от изумления.
Ришелье же продолжил свой путь.
Дойдя до дверей зеркальной галереи, где его дожидался лакей, он бросил:
— В Люсьенну! — и исчез.
137. ОБМОРОКИ АНДРЕА
Придя в себя и обдумав то, что он назвал своим несчастьем, Таверне понял: пришел момент пойти и потребовать разъяснений у той, кто была первейшей причиной стольких тревог.
И вот, кипя от гнева и негодования, он направился к обители Андреа.
Андреа же в это время как раз накладывала последние штрихи на свой туалет, стараясь закрепить за ушами две непокорные пряди.
Шаги отца в прихожей она услыхала, когда с книгой под мышкой выходила из двери своей комнаты.
— Доброе утро, Андреа, — приветствовал ее г-н де Таверне. — Вы уходите?
— Да, отец.
— Одна?
— Как видите.
— Вы все еще одна?
— После исчезновения Николь я еще не успела нанять горничную.
— Но вы же не можете одеваться сами. Андреа, вы вредите себе: женщина, которая одета, как вы, не будет иметь успеха при дворе. Я вам советовал совершенно другое.
— Простите, отец, но меня ждет ее высочество.
— Предупреждаю вас, Андреа, — не слушал ее отец, все больше распаляясь от собственных слов, — предупреждаю вас, мадемуазель: при вашей простоте вы доведете дело до того, что над вами будут смеяться.
— Отец…
— Смех убивает всюду, а уж тем более при дворе.
— Я подумаю, отец. Но сейчас ее высочество дофина простит мне, что я одета недостаточно элегантно, поскольку я торопилась к ней, и ей это известно.
— Ладно, ступайте и, прошу вас, возвращайтесь, как только освободитесь: мне нужно поговорить с вами об одном важном деле.
— Хорошо, отец, — ответила Андреа.
Она было хотела пройти мимо барона, не отрывавшего от нее взгляда.
— Постойте, постойте! — закричал он. — Вы не можете выйти в таком виде, мадемуазель, вы забыли нарумяниться. Вы отвратительно бледны.
— Бледна? — остановилась Андреа.
