истово изучал ее тайны.
В ту материалистическую эпоху доктор Луи — что встречалось крайне редко — старался за телесным недугом отыскать недуг души; он твердо и открыто следовал по этому пути, не обращая внимания на всяческие пересуды и препятствия и до такой степени дорожа своим временем, этим достоянием трудолюбивых людей, что с болтунами и празднолюбцами был просто-напросто груб.
Поэтому-то доктор и обошелся с Филиппом столь резко во время их первой встречи: он принял молодого человека за одного из придворных щеголей, которые затевают с врачом любезный разговор, чтобы побахвалиться своими любовными подвигами, но становятся крайне сдержанными, когда приходит пора расплачиваться. Однако как только медаль обернулась другой стороной и вместо влюбленного хлыща перед доктором предстало трагическое и грозное лицо брата, как только оказалось, что речь идет не о неприятности, а о горе, великодушный врач-философ растрогался и, закончив разговор с Филиппом, сказал себе: «Я не только могу ошибиться, но даже хочу этого».
Вот почему и без уговоров Филиппа он пришел бы к Андреа, чтобы еще раз основательно осмотреть ее и решить, правильный ли вывод он сделал в предыдущее посещение.
Итак, он вошел, бросив еще из прихожей первый взгляд — для врача и наблюдателя вещь очень важная! — на Андреа, и потом уже не сводил с нее глаз.
Послужило ли тут причиной волнение, связанное с приходом врача, или это вышло случайно, но как раз в этот миг на Андреа напал очередной приступ дурноты, так испугавшей Филиппа: она покачнулась и с выражением страдания на лице поднесла платок ко рту.
Филипп, встречавший врача, ничего не заметил.
— Добро пожаловать, доктор, — сказал он, — и прошу простить меня за то, что был несколько резок. Час назад, подойдя к вам, я был в той же степени взволнован, в какой сейчас спокоен.
Врач на секунду оторвал взгляд от Андреа и, глянув на молодого человека, заметил, что взор его прояснился, а лицо осветилось улыбкой.
— Вы поговорили с сестрой, как я вам советовал? — осведомился врач.
— Да, доктор, разумеется.
— И успокоились?
— У меня в сердце был ад, а теперь — рай.
Доктор взял Андреа за руку и долго не отпускал, слушая пульс.
Филипп смотрел на него с таким видом, словно хотел сказать: «Делайте что угодно, мнение врача мне теперь не страшно».
— Ну и как, сударь? — торжествующе спросил он.
— Шевалье, — ответил доктор Луи, — благоволите оставить меня наедине с вашей сестрой.
Эти простые слова немного умерили радость молодого человека.
— Что такое? — осведомился он.
Доктор ответил неопределенным жестом.
— Хорошо, сударь, я оставляю вас одних, — с мрачным видом согласился Филипп.
Затем он обратился к сестре:
— Андреа, будьте с доктором честны и откровенны.
Девушка пожала плечами, как будто не понимая, о чем говорит брат.
Филипп продолжал:
— Пока доктор будет расспрашивать вас о здоровье, я прогуляюсь по парку. Час, к которому я просил оседлать лошадь, еще не подошел, поэтому перед отъездом я успею еще зайти и поговорить с вами.
Он пожал руку Андреа, попытавшись изобразить на лице улыбку.
Однако и в пожатии его руки, и в улыбке девушка ощутила некоторую скованность и напряженность.
Доктор с важным видом проводил Филиппа до двери и затворил ее, когда тот вышел.
Затем он вернулся и сел на софу рядом с Андреа.
144. ВРАЧЕБНОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ
В парке царила глубокая тишина.
Ни ветерка, ни человеческого голоса — безмолвие и спокойствие.
Службы в Трианоне тоже затихли: челядь из конюшен и поварни разошлась по своим комнатам, малый двор опустел.
Андреа чувствовала себя хорошо, однако в глубине души ее немного беспокоило, что Филипп и врач придают такое значение ее недомоганию.
Ее, конечно, несколько удивил вторичный визит доктора Луи, который еще нынче утром объявил ее болезнь пустяковой и не требующей лечения, но благодаря безграничному простодушию девушки ветерок подозрений не смог вызвать даже ряби на сверкающей глади ее души.
Внезапно врач, который, направив на Андреа свет лампы, неотрывно смотрел на девушку, взял ее за руку, но уже не как доктор, щупающий пульс, а как друг или исповедник.
Этот неожиданный жест поразил восприимчивую Андреа, и ей захотелось было даже отнять руку.
— Мадемуазель, — спросил врач, — скажите, это вы хотели меня видеть или же я пришел сюда, уступив настояниям вашего брата?
— Сударь, — отвечала Андреа, — брат вернулся и сообщил, что вы собираетесь навестить меня еще раз. После того как сегодня утром вы соблаговолили уверить меня, что болезнь моя не опасна, я не осмелилась бы снова вас беспокоить.
Доктор поклонился.
— Ваш брат, — продолжал он, — показался мне человеком весьма горячим, дорожащим своей честью и в некоторых вопросах неуступчивым. Думаю, что поэтому вы и не захотели ему открыться.
Андреа посмотрела на доктора с тем же выражением, с каким некоторое время назад смотрела на Филиппа.
— И вы тоже, сударь? — с невыразимой надменностью спросила она.
— Простите, мадемуазель, позвольте мне закончить.
Андреа сделала движение, означавшее, что она будет терпелива или, вернее, смиренна.
— Вполне естественно, — продолжал доктор, — что, видя горе молодого человека и предчувствуя его гнев, вы упрямо храните свою тайну, но я, поверьте, мадемуазель, врачую не только тела, но и души, я все вижу и знаю и, следовательно, могу наполовину облегчить вам тернистый путь признания; поэтому я вправе рассчитывать на вашу откровенность.
— Сударь, — ответила Андреа, — если бы я не заметила подлинной муки на мрачном лице брата, если бы не видела перед собою почтенного человека, пользующегося репутацией серьезного врача, я решила бы, что вы оба сговорились разыграть меня, чтобы заставить после беседы с вами почувствовать страх и принять какое-нибудь мерзкое и горькое лекарство.
Доктор нахмурился.
— Мадемуазель, умоляю вас, перестаньте скрытничать, — промолвил он.
— Скрытничать? — воскликнула Андреа.
— Вам более по нраву слово «лицемерить»?
— Вы меня оскорбляете, сударь! — вскричала девушка.
— Скажите лучше, что я вас разгадал.
— Сударь!
Андреа вскочила, однако доктор мягко усадил ее на место.
— Нет, — продолжал он, — нет, дитя мое, уверяю вас, в этом нет никакого оскорбления; напротив, если мне удастся вас убедить, я вас спасу! Поэтому ни ваш гневный взгляд, ни притворное негодование, которым вы так и пышете, не заставят меня изменить свои намерения.
— Но что вам от меня надо, чего вы хотите, силы небесные?
— Признайтесь, или, клянусь честью, я составлю о вас скверное мнение.
