границе существования тварей земных, и ниже, там, где ты замечаешь лишь толстые слои песка, из мира живых есть только растения; правда, там еще можно встретить кое-каких рыб и рептилий, но так просто устроенных, что они почти похожи на механические игрушки. Вот действительно первая ступень сотворения мира, начальное звено в цепи; ниже живых полипов можно различить зоофиты — в них жизнь хотя и существует, но в каком-то двусмысленном обличий, ибо лишена органов чувств. А до того, как можешь убедиться, — лишь инертная материя… Итак, мы пронеслись последовательно сквозь пять миров, куда уходят корни всего, что обитает сегодня на земной поверхности, всего, что одушевлено и наделено чувствами и мыслями, — уходят в гранит изначального основания нашей планеты.
— Да-а, — произнес иудей, совершенно раздавленный величием творения, неспешно осуществленного руками Создателя. — Да, пять миров, то есть пять дней, продолжительностью в тысячу лет каждый, перед тем как появились первые мужчина и женщина… Вот теперь мне открылось и то, как сотворен мир, и истинный смысл слов Моисея!.. Но сколько же тысяч лет понадобилось, чтобы создать эту гранитную первооснову? Вот о чем, о Моисей, ты забыл упомянуть!
— Для него это было бы тем затруднительнее, — подхватил его мысль Аполлоний, — что, по всей вероятности, гранит некогда был расплавленным веществом. Ибо знай, Исаак: сердцевина земли, против которой бессильна самая закаленная сталь, когда-то походила на те потоки лавы, что истекают из кратеров Этны и Везувия; постепенно соприкасаясь с воздухом, лава остыла, а сейчас ты сам убедишься, что по мере нашего нисхождения в земную глубь жара усилится, ибо день ото дня она медленно отступает к центру. Каждый из посвященных, спускающийся сюда, отмечает на стене подземного хода место, до которого смог добраться. Кстати, взгляни: вот отметины, оставленные в эпоху Перикла: всего пять сотен лет назад здесь, где мы стоим, уже было нестерпимо жарко. А вот зарубки современников Александра. Дальше нам встретятся и те, что сделаны в эпоху Эпикура, во дни славы Аристарха, в годы тирании Суллы и правления Августа. Каждый век передвигает тепловую границу, которую невозможно перейти, примерно на двадцать четыре стадия. Если ты действительно бессмертен и тебе суждено присутствовать при гибели нашей земли, ты увидишь, как все на ней погибнет от холода, который достигнет предела: убывание тепла повлечет за собой и угасание жизни.
Исаак испустил глубокий вздох; мысль о собственном бессмертии еще не устрашала его, но уже беспокоила.
Затем оба продолжили путь, но, чем дальше, тем более спертым и густым казался воздух, тем мучительнее была жара. Вернее, иудей не ощущал подобных перемен, они сказывались на самочувствии Аполлония: он начал задыхаться, время от времени останавливался перевести дух; вскоре такие задержки сделались все более и более частыми, пока наконец не убедили философа, что из проводника он стал лишь обузой своему спутнику.
И вот он в последний раз остановился, чтобы распроститься с Исааком, пожелав ему доброго пути.
Впрочем, хотя у него уже не было возможности идти далее, он пожелал задержаться на этой последней границе если не своих стремлений, то возможностей и подождать, пока дорога, продолжающая гигантской спиралью врезаться в земную твердь, не скроет от его глаз Исаака, устремившегося вперед ровной поступью, не ведая ни сомнения, ни усталости, ни боли.
Трижды иудей оборачивался, трижды он подавал факелом прощальные знаки философу из Тианы. Но в четвертый раз он уже не различил его позади и тотчас убыстрил шаг: способность не поддаваться тяготам, преследующим других смертных, позволяла ему продвигаться со скоростью, раза в три превосходящей обычную.
Мы не станем следовать за ним в его блуждании по мрачным и опасным пропастям земным, а подождем у противоположного конца подземелья…
В центре земли, где воздух под давлением всей толщи породы становится плотнее ртути, существует сферическая пещера без входов и выходов, освещенная лишь двумя бледными лучистыми звездами, что зовутся Плутоном и Прозерпиной.
Посреди этой пещеры в неверном сиянии подземных светил можно было разглядеть трех женщин, неподвижно сидящих на бронзовых тронах. Подобные трем мраморным статуям, они заняты своим таинственным и бесконечным делом.
Первая вращает ногой железную прялку, вторая крутит пальцами медное веретено, с которого спадают тысячи нитей. Каждая нить окрашена в свой яркий или тусклый цвет и сплетена из нескольких прожилок более или менее драгоценного свойства. Наконец, третья медленным бесстрастным движением без конца обрезает стальными ножницами то одну, то другую из этих нитей.
Эти три женщины, появившиеся ранее сотворения первого мужчины, три сестры, что, не постарев ни на день, пережили четыре десятка веков (Гомер считал их дочерьми Юпитера и Фемиды, Орфей — детьми Ночи, Гесиод — потомками Эреба, Платон — чадами фатальной Неизбежности), зовутся мойрами у греков и парками у латинян.
Их имена — Лахесис, Клото, Атропос. Лахесис прядет, Клото держит веретено, Атропос обрезает нити.
Все миры подчинены их неодолимой власти. Они повелевают движением небесных сфер и гармонией мировых законов. Судьба всего живого и неживого, начало и конец любого творения, всякого существа предопределяются ими. Они раздают и отнимают богатство, славу, власть, почести — все зависит от более или менее ценных прядей, вплетенных в жизненную нить. Но главное, на что распространяется их владычество: рождение, жизнь и смерть.
Времени для них не существует. Никакое светило не отмеряет им день, ничья тень не заменяет ночи, одни и те же угрюмые блеклые светочи озаряют их постоянно.
С тех пор как первая нить потекла у них меж пальцами, они лишь дважды подняли головы и обратили взгляды к дерзким посетителям, добравшимся до них. Один был Геракл, с палицей в руках явившийся требовать жизни для Алкестиды. Другой — Орфей; оружием ему служила лира, он пришел за Эвридикой.
А в третий раз — незадолго до времени, о котором речь, сильный толчок вдруг потряс всю землю от поверхности до сердцевины, послышался страшный треск, светящаяся молния ударила в подземелье, в широкую трещину хлынул дневной свет, впервые озарив не на шутку испуганных хранительниц нитей жизни.
Тогда Лахесис поднялась и медленной, торжественной поступью статуи подошла к светящейся трещине, прорезавшей земную твердь. Там, в вышине, она разглядела совершенно неизвестного ей мертвеца. Он был распят, и его крест, обрушившись в яму, произвел тот чудовищный толчок, от которого содрогнулся весь мир. Странно, но распятый был первым, для которого три сестры не пряли, не сучили и не обрезали предназначенной ему нити.
Лахесис вернулась на свое место и замогильным голосом поведала Клото и Атропос, что ей удалось увидеть.
Но с этого мига обе звезды, освещавшие подземелье, стали тускнеть, и трем зловещим пряхам начало казаться, что жизнь медленнее заструилась в их холодных жилах.
А еще сестрам, державшим нити всего живого, почудилось, что их бытие словно бы иссякает и недалек день, когда их мраморные глаза закроются, как у простых смертных.
И вдруг раздался звон, напоминающий голос бронзового колокола. Сестры вздрогнули и одновременно медленно обернулись, ибо были одарены на троих единым и нераздельным существованием, наделявшим все три тела одним разумом и душой.
Там, куда они обратили взор, стены пещеры раздвинулись и впустили Исаака Лакедема.
Он вошел уверенным шагом и приблизился к тройному трону, с которого парки вершили суд над жизнями смертных.
Сколь ни было странным это появление, три сестры холодно и бесстрастно ожидали, что он скажет.
В нескольких шагах от них Исаак остановился и произнес:
— Властительные богини, в чьих руках завязываются и обрываются нити человеческой жизни! Я пришел от Прометея, протягиваю вам эту золотую ветвь и говорю: «Мне нужна нить человека, который отжил, но которого я хочу оживить».
И тут Атропос, оставив ножницы раскрытыми и продлевая на несколько мгновений чье-то обреченное существование, вопросила:
