— А кому вы присягали тринадцатого термидора седьмого года? Мне?
— Нет, сир.
— Почему же вы так хорошо служили мне восемнадцатого брюмера?
— Помнит ли ваше величество слова Людовика Четырнадцатого: «Государство — это я»?
— Да, сударь.
— Так вот, сир, восемнадцатого брюмера нацией были вы — вот почему я служил вам.
— Что мне ничуть не помешало в тысяча восемьсот втором году отобрать у вас портфель министра полиции.
— Ваше величество, вы надеялись найти министра полиции если не более верного, то более ловкого, чем я… Вы вернули мне мой портфель в тысяча восемьсот четвертом году!
Наполеон несколько раз прошелся взад и вперед перед камином, склонив голову к груди и комкая в руке листок бумаги, на котором Жозефина написала несколько слов.
Затем он вдруг остановился и поднял голову.
— Кто разрешил вам, — спросил он, устремив на министра полиции свой ястребиный взгляд, о каком говорит Данте, — кто позволил вам говорить с императрицей о разводе?
Если бы Фуше не стоял так далеко от света, то можно было бы увидеть, что его лицо стало еще более мертвенно-бледным.
— Сир, — ответил он, — мне представлялось, что ваше величество горячо желает развода.
— Я сообщал вам об этом желании?
— Я сказал «мне представлялось», и я думал сделать приятное вашему величеству, подготовив императрицу к этой жертве.
— Да, и как всегда, грубо.
— Сир, свою натуру не переменишь: я начинал надзирателем в ораторианском коллеже и командовал непослушными детьми, поэтому у меня кое-что осталось от несдержанности молодого человека. Я дерево, приносящее плоды; не требуйте от меня цветов.
— Господин Фуше, ваш друг (Наполеон намеренно подчеркнул эти два слова) господин де Талейран обращается к своим слугам с одним лишь советом: «Поменьше усердия!» Я одолжу у него эту аксиому, чтобы порекомендовать ее вам; на этот раз вы переусердствовали: я не хочу, чтобы за меня брали инициативу ни в государственных, ни в семейных делах.
Фуше стоял молча.
— Да, кстати, о господине де Талейране, — сказал император. — Как могло случиться, что, оставив вас смертельными врагами, я по возвращении нахожу вас близкими друзьями? В течение десяти лет вашей взаимной ненависти и вашего взаимного шельмования я слышал, как вы его называли фривольным дипломатом, а он считал вас грубым интриганом; вы презирали его дипломатию, заявляя, что она движется сама собой благодаря победам, а он насмехался над тем, как вы выставляете напоказ полицию, работа которой в условиях всеобщего подчинения стала легкой и даже ненужной. Послушайте, неужели ситуация настолько серьезна, что вы, по вашим словам жертвующий собой ради нации, да и он — оба забыли о своих разногласиях? Льстецы помогли вам сблизиться, вы публично помирились и стали открыто наносить друг другу визиты; вы нашептали, видимо, друг другу, что я, возможно, наткнусь или в Испании на кинжал какого-нибудь фанатика, или в Австрии на ядро пушки; не правда ли, вы говорили об этом?
— Сир, — ответил Фуше, — испанские кинжалы знают толк в великих королях: свидетельство тому Генрих Четвертый, а австрийские ядра — в великих полководцах: свидетельства тому Тюренн и маршал Бервик.
— Вы отвечаете лестью на факт, сударь. Я не умер и не хочу, чтобы делили мое наследство при моей жизни.
— Сир, эта идея далека от всех, и особенно от нас.
— Так далека от вас, что мой преемник уже был выбран, назначен вами! Почему вы его заранее не короновали? Момент выбран отлично: папа только что отлучил меня от Церкви! Так что же, сударь, вы полагаете, что корона Франции подходит к любой голове? Из великого герцога Саксонского можно сделать короля Саксонии, но из великого герцога Бергского не делают короля Франции или императора французов: чтобы стать одним, надо быть из рода Людовика Святого; чтобы стать вторым, надо быть из моего рода. Правда, у вас есть способ, сударь, ускорить события, когда меня здесь больше не будет.
— Сир, — сказал Фуше, — я жду, чтобы ваше величество указали мне на него.
— Да очень просто, черт возьми: оставить безнаказанными заговорщиков.
— Разве был заговор против вашего величества и виновные остались безнаказанными? Сир, назовите их.
— Это не очень трудно, и я назову вам троих.
— Ваше величество говорит о предполагаемом заговоре, открытом вашим префектом полиции, господином Дюбуа?
— Да, моим префектом полиции, господином Дюбуа, преданным не нации, как вы, господин Фуше, а мне лично!
Фуше слегка пожал плечами, но это движение, хотя и было очень незаметным, не ускользнуло от императора.
— Да, да, пожимайте плечами, не осмеливаясь повысить голос! — продолжал Наполеон, нахмурив брови. — Мне не нравятся вольнодумцы, занимающиеся подготовкой заговоров.
— Ваше величество знает имена тех людей, о которых идет речь?
— Я знаю двоих из трех, сударь: я знаю генерала Мале, неисправимого заговорщика…
— Ваше величество думает, что генерал Мале участвует в заговоре?
— Я уверен в этом.
— И ваше величество боится заговора, руководимого сумасшедшим?
— Вы ошибаетесь вдвойне: во-первых, я ничего не боюсь; во-вторых, генерал Мале не сумасшедший.
— Но можно сказать, что он мономан.
— Да, и вы согласитесь, что его мономания ужасна: она заключается в том, чтобы в один прекрасный день, воспользовавшись моим отсутствием, подождав, пока я буду находиться в трех, четырех, быть может, шести сотнях льё, распространить слух о моей смерти, а после этого известия поднять восстание.
— Ваше величество полагает, что такое возможно?
— Пока у меня не будет наследника, да.
— Вот поэтому я и взял на себя смелость поговорить о разводе с ее величеством императрицей.
— Не будем возвращаться к этому… Вы презираете Мале и выпустили его на свободу. Знаете ли вы одно обстоятельство, сударь, о котором мой министр полиции должен был бы сообщить мне, но о котором я сообщаю своему министру полиции? Мале — это всего лишь одна нить невидимого заговора, затеваемого внутри самой армии!
— А! Да, филадельфы… Ваше величество верит в магию полковника Уде.
— Я верю в Арена, сударь, верю в Кадудаля, верю в Моро. Генерал Мале — это один из мечтателей, один из фантазеров, один из безумцев, если хотите; но он один из тех опасных безумцев, что нуждаются в палате для буйных помешанных и в смирительной рубашке; вы же отпустили его на свободу! Что касается второго заговорщика, господина Сервана, то он тоже безумец, этот цареубийца?
— Как и я, сир.
— Да, но цареубийца жирондистской школы, бывший любовник госпожи Ролан, человек, который, будучи министром Людовика Шестнадцатого, предал его и, чтобы отомстить за свою опалу, организовал десятое августа.
— Вместе с народом.
— Э, сударь! Народ делает только то, что его заставляют делать! Посмотрите на свои предместья Сен-Марсо и Сент-Антуан, такие беспокойные при господах Александре и Сантере, разве выступают они теперь, когда я простер над ними руку?.. Я незнаком с третьим фанатиком, неким господином Флораном Гюйо, но я знаю Мале и Сервана; остерегайтесь этих двоих! К тому же один — генерал, второй — полковник. Это дурной признак, когда при военном правительстве два офицера затевают заговор.
— Сир, мы будем приглядывать за ними.
