— Вы скоро вернетесь, милая герцогиня, я не смогу без вас обходиться, и ваш брат так сильно вас любит!
Я знала, чего стоила сильная любовь моего брата и не волновалась по этому поводу; напротив, отчасти это помогало мне примириться с отъездом. Я принимала поздравления, сыпавшиеся на меня со всех сторон.
— Скоро вы будете царствовать, — говорили мне. Увы, я и не помышляла о троне!
Месье подошел ко мне с сияющим видом:
— Я вас отпускаю, негодница, поскольку в любом случае мне это выгодно.
— Сударь, я умоляю вас, не верьте нелепым выдумкам по поводу графа де Гиша. Хотя он и вспыльчив, это самый преданный из ваших слуг.
— Как бы не так, герцогиня! Вы принимаете меня за кого-то другого. Я знаю то, что видел собственными глазами, и никто не убедит меня в обратном.
— И все же, если вы меня любите, мое мнение должно повлиять на ваши чувства.
— Вы смеетесь надо мной и подаете в этом пример другим.
— Вздор.
— Госпожа герцогиня, я вам больше не верю.
— Сударь, я являюсь или, вернее, была вашей лучшей подругой, но после подобного обращения не рассчитывайте на меня больше.
— Как вам будет угодно.
Мы расстались, поссорившись, и мне показалось, что это не обещает сердечным делам Мадам ничего хорошего.
X
Стало быть, надо было уезжать! Это повергло нас с Пюигийемом в отчаяние. Я простилась с двором за неделю до того, как покинула Париж, и все оставшееся время посвятила нам с графом. Мадам разрыдалась: она нуждалась во мне. Любовная связь моего брата развивалась успешно, но они с принцессой были окружены врагами и подвергались серьезным опасностям. Кто мог меня заменить? Лавальер и целая стая фрейлин ограничивали свободу принцессы, она опасалась их больше, чем готова была такое допустить, и ревновала новую любовь короля сильнее, чем признавалась в этом. Мадам вполне резонно сожалела обо мне — после моего отъезда они вместе с моим братом делали только глупости; граф де Гиш при всем своем уме так и не научился себя вести, поскольку чрезмерно усложнял свою жизнь и свои чувства. Что касается Мадам, то ее гордость, кокетство и желание властвовать постоянно ослепляли ее, не позволяя видеть себя и других в истинном свете.
Когда я прощалась с королем, он не сводил с меня глаз — ведь я была очень красива — и произнес на прощание:
— Сударыня, возвращайтесь к нам скорее и не покидайте нас больше. Мне очень хотелось ему ответить: «Ах, ваше величество, я бы с радостью осталась с вами прямо сейчас».
Однако я не посмела это сказать; отец не поддержал бы меня, а я была не настолько сильной, чтобы в одиночку противостоять всему клану Гримальди. Со слезами на глазах я покинула дворец; королева-мать, не забывшая обо мне, приняла меня в виде исключения (в ту пору она уже сильно страдала от рака, но тем не менее собиралась ехать в Нант). Его величество назвал меня во время беседы с г-ном де Валантинуа одним из цветков французского двора, отчего князь преисполнился гордости, а я стала еще более непокорной.
Я считала часы и минуты и, видя как они пролетают, испытывала безумную боль: стоит ли хоть один мужчина таких страданий! Мысль о грядущем путешествии наедине с г-ном де Валантинуа нагоняла на меня смертельную тоску: о чем он собирался со мной говорить во время этого долгого пути? Мне пришла в голову одна мысль, и я поспешила приступить к ее исполнению. Сославшись на беременность, я попросила для себя носилки; они были нужны мне, чтобы с удобством в них расположиться и не видеть на протяжении более двухсот льё неприятное лицо князя.
Я призналась в этом только Блондо, моей неизменной наперснице. В качестве утешения муж взял с собой немалое количество бутылок вина и кого-то вроде капеллана, который преклонялся перед его гением и выслушивал его дурацкие речи с сияющим видом. Это был еще один глупец.
Все было готово, и следовало отправляться в путь. Однако я оттягивала отъезд под предлогом усталости и недомогания, и мне удалось провести в Париже еще четыре-пять дней. Я не в силах была расстаться с человеком, которого, на свою беду, так сильно любила; наконец, настал роковой момент прощания; то были душераздирающие минуты — мне мерещились всяческие ужасы, у меня были страшные предчувствия: я боялась, что больше никогда не увижу графа, и будущее казалось мне беспросветным.
Спать я легла обессиленной, а на рассвете меня разбудили; мне почудилось, что небо облачилось в траур, как и мое сердце, солнце для меня померкло: мой возлюбленный забрал его с собой. Блондо вручила мне письмо; я увидела знакомый почерк и немедленно распечатала конверт; мои глаза были полны слез, но все же я была уверена, что это послание облегчит мои страдания. Разве тот, кого мы любим, не способен утешить нас всего лишь одним словом, одним взглядом, даже одним только помыслом о нас?
Вот оно, это письмо, я его переписываю. У меня сохранились все письма графа, и я знаю их наизусть; с тех пор как я заболела, это мое единственное чтение!
«Не терзайтесь, не горюйте, моя прекрасная герцогиня, я не собираюсь Вас покидать, я ни за что бы не согласился с Вами расстаться. Ничему не удивляйтесь, приготовьтесь вскоре меня увидеть в непривычном виде, в котором Вы одна сможете меня узнать; не говорите ни слова, не показывайте своего изумления, и мы снова встретимся наперекор ревнивцам, невзирая на трудности. Вы меня знаете, Вам известно, на что я способен, когда захочу; так вот, я не собираюсь терять райское блаженство от созерцания Вашей улыбки, и свет Ваших глаз необходим мне как воздух. Ваш раб, дорогая кузина, Пюигийем».
— Блондо! Блондо! Мы скоро его увидим! Он не покинет меня, Блондо, слышишь? Будь настороже, когда мы двинемся в путь, он там объявится. Где? Как? Я не знаю, но он там будет, он это сказал. Глупышка! Я верила тогда всему, что говорил кузен!
Итак, я села в свои носилки с радостью, вернувшей меня к жизни. Господин де Валантинуа и прочие, еще накануне видевшие меня умирающей, не могли опомниться от удивления. Отец, пришедший нас проводить, сделал мне комплимент в своем духе; я не решаюсь воспроизвести его дословно, но общий смысл был таков:
— Право, дочь моя, судя по блеску ваших глаз, так и хочется верить, что вы провели эту ночь в приятном обществе. Господин де Валантинуа не преминул сказать в ответ какую-то глупость. Мы отправились в путь: мой муж ехал вместе со своим аббатом Палди и довольно привлекательным секретарем (это был внебрачный сын маршала де Вильруа, и, разумеется, он обожал меня); кроме того, с ними ехал один карлик, которого г-н Монако купил, чтобы сделать мне сюрприз — его держали вдали от меня в связи с моим состоянием, спрятав в карете за занавесками, и он не показывался до тех пор, пока я не разрешилась от бремени. Карлик был сущей обезьяной в отношении проказ; он был очень умен и не более уродлив, чем это полагалось ему по природе. Он был превосходно сложен и казался истинным мужчиной, на которого смотришь через уменьшительные стекла. Этот человек был родом из Польши, где имеется несметное множество карликов; звали его Ладислав Куски; из его имени сделали прозвище Ласки, которое он носил всю свою жизнь. Он умер в прошлом году от несварения желудка, объевшись кровяной колбасой, которая была толще, чем он.
Едва мы выехали из Парижа, как, оглядываясь по сторонам, я заметила какого-то человека на резвой лошадке, бежавшей иноходью; на нем был плащ из грубого камлота, а позади седла виднелись туго набитые тюки — словом, у всадника был вид купца, торгующего вразнос. Из-под шляпы, надвинутой на лоб, выглядывали большие очки, из-за чего он казался еще довольно бодрым стариком, который, однако, уже успел поседеть. Незнакомец путешествовал один, с большим псом, похожим на пиренейских собак (эта порода была мне хорошо знакома). Всадник находился возле моих носилок всего несколько минут, а затем затерялся среди слуг позади экипажей. Ежедневно мы преодолевали на своих лошадях небольшие расстояния. И тут неизвестно почему мне пришла в голову безумная мысль.
— Блондо! — воскликнула я. — Это граф.
Она рассмеялась:
— И это господин граф, сударыня?
