внимания на смрадные перенаселенные районы старого города, она обрушилась на площади Белькур и Терро, на набережные; самые лучшие, наиболее доступные для света и воздуха кварталы и вся внутренняя часть большого города понесли страшный урон.
По неизвестной причине чума остановилась возле улицы Нейре, поравнявшись с домиком, на фасаде которого еще долго красовалась небольшая статуя с латинским изречением:
«Ejus proesidio non ultra pestis 1628» (Дальше этого места чумы в 1628 году не было).
В Круа-Руссе тоже не оказалось ни одного больного. Затем, словно чумы было мало, по стране пошел гулять грех смертоубийства.
Если в Париже злодеи оскверняли воду фонтанов, а в Марселе каторжники портили портовую воду, то в Лионе какие-то душегубы принялись натирать ядовитой мазью дверные молотки. Эту заразу якобы производили хирурги. Некий иезуит по имени отец Грийо видел этих пачкунов. По его словам, двери начали мазать в середине сентября; ризничий местной церкви обнаружил смертоносную массу за скамейкой и решил ее сжечь, но дым был настолько зловонным, что остатки ада поспешили закопать в землю.
Всякого незнакомца, случайно коснувшегося дверного молотка или звонка, преследовали с воплями: «Отравителя — в Рону!»
Когда чума разразилась в Марселе, врач регента Ширак, к которому обратились за советом городские старшины, отвечал: «Постарайтесь не падать духом!»
Трудно было не падать духом, особенно в Лионе, где священники и монахи тут же заявили, отнимая у народа последнюю надежду, что страшное бедствие — всего-навсего проявление Божьего гнева.
С тех пор слабые люди поверили, что чума — это не просто эпидемия, которую можно обуздать, а карающий ангел с пылающим мечом, от которого никому нет пощады.
XVII. КАРДИНАЛ НАЧИНАЕТ КАМПАНИЮ
Между Францией и Савойей разгорелся жаркий спор, каждый из правителей имел дело с сильным противником.
Карл Эммануил хотел не столько мира, сколько ожесточенной войны между Францией и Австрийским домом, во время которой он мог бы сохранять нейтралитет до тех пор, пока не представилась бы возможность извлечь значительную выгоду, объявив себя союзником той или иной державы. Но кардинал не спешил начинать войну с Австрией: он ждал, когда Густав войдет в Германию.
Поэтому данный вопрос был поставлен иначе и Ришелье попросил Виктора Амедея рассмотреть его с другой стороны: «Что требуется герцогу Савойскому в настоящее время, чтобы присоединиться к Франции, отдав королю надежные крепости и предоставив ему десять тысяч человек?»
Все проблемы, в частности данный вопрос, были заранее предусмотрены Карлом Эммануилом, а потому Виктор Амедей ответил: «Король Франции должен начать наступление на Миланское герцогство и Генуэзскую республику, с которой Карл Эммануил находится в состоянии войны, и взять на себя обязательство не вести никаких переговоров о мире с австрийским правительством до окончательной победы над миланцами и полного разгрома генуэзцев».
Это был новый подход к прежней проблеме в связи с событиями, последовавшими после заключения Сузского мира.
Кардинал, по-видимому, был удивлен этими требованиями, но ответил без колебаний. Историки той эпохи сохранили для нас его слова. Вот они:
«Как же так, принц, король посылает свою армию для защиты свободы Италии, а господин герцог Савойский хочет, прежде всего, вынудить его уничтожить Генуэзскую республику, к которой у его величества нет никаких претензий? Король охотно окажет дяде услугу и употребит все свое влияние, дабы генуэзцы удовлетворили притязания господина герцога Савойского, но не может быть и речи о том, чтобы начать войну немедленно. Если испанцы поставят короля перед необходимостью выступить против миланцев, мы, разумеется, это сделаем и проявим надлежащую твердость: в данном случае господин герцог Савойский может быть уверен, что его величество никогда не вернет то, что будет захвачено».
Таким образом, король дал герцогу слово устами своего министра.
Ответ Ришелье был не менее четким, чем просьбы герцога; озадаченный Виктор Амедей попросил несколько дней, чтобы передать ответ своему отцу.
Три дня спустя принц вернулся в Буссолено и сказал:
— У моего отца есть все основания опасаться, что мой шурин Людовик может пойти на соглашение с испанским королем, как только начнется война. Благоразумие не позволяет моему отцу объявить себя союзником Франции, если ему определенно не пообещают сложить оружие только после победы над миланцами.
В ответ Ришелье сослался на Сузский договор.
Виктор Амедей снова попросил разрешения съездить к отцу; вернувшись, он заявил, что герцог готов выполнить соглашение при условии, что ему оставят десять тысяч пехотинцев и тысячу лошадей, означенных в Сузском договоре, а также позволят выступить против Генуэзской республики и разгромить ее, прежде чем браться за другие дела.
— Это ваше последнее слово? — спросил кардинал.
— Да, монсеньер, — ответил Виктор Амедей.
Ришелье дважды позвонил в колокольчик. Появился Латиль.
Кардинал сделал ему знак подойти ближе и тихо сказал:
— Принц собирается уходить; спуститесь вниз и распорядитесь, чтобы никто не оказывал ему воинских почестей.
Латиль поклонился и вышел; Ришелье позвал его, зная, что отданный ему приказ будет точно исполнен.
— Принц, — сказал кардинал Виктору Амедею, — я проявлял от имени короля, моего повелителя, к герцогу Савойскому то почтение, с каким король Франции должен относиться не просто к монарху, а к своему дяде; король всегда оказывал вашему высочеству знаки уважения, подобающие зятю, мужу его сестры; однако я полагаю, что дальнейшие колебания были бы равносильны измене моему долгу министра и главнокомандующего, и его величество считает, что я должен строго наказать герцога Савойского за оскорбление, нанесенное ему, ибо герцог очень часто нарушает свои обязательства, и, главное, причиняет французской армии неудобства, способные повлечь за собой ее гибель. Начиная с сегодняшнего дня, семнадцатого марта (с этими словами кардинал достал часы и посмотрел на циферблат), — итак, начиная с сегодняшнего дня, семнадцатого марта, с шести часов сорока пяти минут пополудни Франция находится в состоянии войны с Савойей. Берегитесь! Мы тоже будем соблюдать осторожность!
Кардинал поклонился принцу и вышел.
Двое часовых с алебардами на плече охраняли дверь в кабинет кардинала.
Когда Виктор Амедей проходил мимо, ни один из них, казалось, не обратил внимания на принца; оба продолжали спокойно прогуливаться и держали алебарды в том же положении.
— О! — пробормотал Виктор Амедей, — неужели они делают это по приказу, чтобы меня унизить?
Принц все еще сомневался, но, когда он покидал дворец, у него уже не осталось в этом никаких сомнений.
Как только Виктор Амедей ушел, кардинал пригласил к себе графа де Море, герцога де Монморанси, а также маршалов де Креки, де ла Форса и де Шомберга, обрисовал им ситуацию и стал с ними совещаться.
Все пришли к заключению, что, раз уж кардинал вытряхнул из-под полы своей сутаны войну, то следует воевать!
Ришелье отпустил всех с наказом приготовиться к завтрашнему походу и попросил Монморанси задержаться.
Оставшись с герцогом наедине, кардинал спросил:
— Герцог, вы хотите стать завтра коннетаблем?
