К вечеру мы прибыли в Мангейм. Я уже в третий раз посещал этот маленький грустный немецкий городок, который Гёте избрал местом, где любили друг друга Шарлотта и Вертер. Место, надо признаться, превосходно выбранное для драмы: огромный замок, уединенный парк, величественные деревья, прямые улицы, фонтаны с мифологическими фигурами — все это очень гармонировало с трагической элегией немецкого поэта.
В последний раз я был в этом городе, разыскивая документы, связанные с убийством Коцебу, которое совершил Занд. Мне показали дом автора «Человеконенавистничества и раскаяния», тюрьму, где сидел Занд, провели на место, где Занд был казнен (его до сих пор называют лугом Вознесения Занда на небо — Sands Himmelfahrtswiese), познакомился с директором тюрьмы, куда был заключен Занд. И наконец я нанес визит доктору Видеману — сыну мангеймского палача, который сегодня сам стал палачом, унаследовав это ремесло по закону, все еще действующему в Германии.
Вообще в Германии к палачам не относятся как к париям и изгоям общества. Это, несомненно, связано с тем, что казнь, совершаемая мечом, в чем-то сродни деянию воина. У палача даже есть свое место на социальной лестнице общества: он последний среди дворянства и первый среди буржуа. Во всенародных шествиях он идет между дворянством и буржуазией.
Как-то, не помню где, я рассказывал о причине такого почета. Однажды на бал-маскарад в императорском дворце проник палач в великолепном наряде и во время кадрили коснулся руки императрицы.
Узнав, кто это был, император, дабы загладить оскорбление величества, пожелал, чтобы тот, кто сам рубит головы, был обезглавлен. Палач, однако, не растерялся.
— О миропомазанное величество, — сказал он, — отрубив мне голову, ты не отмоешь этим руку императрицы, задетую рукой палача, то есть существа, которое людское презрение ставит на самую последнюю ступень общественной лестницы. Дай мне дворянство — и позора не будет.
Император задумался на минуту и сказал:
— Хорошо. С сегодняшнего дня ты будешь последним из дворян и первым из буржуа.
С тех пор место палача в обществе считается в Германии таким, как это решил сам император.
Но Мангейм связан у меня и с другим воспоминанием. Путешествие, поиски и исследования — все это я совершал в обществе бедняги Жерара де Нерваля.
Это было в 1838 году. Тогда у него не было еще заметно никаких признаков психического расстройства. Однако для его друзей было очевидно, что граница между его мечтаниями и сумасшествием слишком слаба, и иногда в своем воображении он уносился далеко от земли.
Я же был весьма далек от того, чтобы догадаться, что все идет к тому, и, обладая логическим складом ума и приверженностью к основательным доводам, вел с ним бесконечные споры, которые прерывались одними и теми же словами, оказавшимися не просто пророчеством, а реальностью: «Мой дорогой Жерар, вы сумасшедший!»
Он улыбался своей кроткой улыбкой и говорил:
— Дорогой мой, просто вы не видите того, что вижу я. И я упорствовал, желая, чтобы он мне показал то, что он видит.
Он пускался в рассуждения, настолько изощренные, настолько утонченные, что эти умозаключения напоминали мне клочья облаков, которые ветер разгоняет в разные стороны: они принимают форму то горы, то равнины, то озера и в конце концов исчезают и рассеиваются как дым.
Два года спустя бедняга совсем помешался. Но его сумасшествие было тихим, поэтическим и мечтательным — состояние, близкое к его обычному поведению. В его мозгу нарушилась граница, о которой я говорил — вот и все.
Однажды ко мне зашел наш общий знакомый.
— Что случилось? — спросил я, не дав ему раскрыть рта.
— Сегодня утром произошло большое несчастье!
— Какое?
— Нашего бедного Жерара нашли повесившимся.
— Где?
— На улице Старого Фонаря.
— Самоубийство или убийство?
— Не знаю. Он провел ночь в одном из притонов на этой гнусной улице, и сегодня утром его нашли висящим на веревке от кухонного фартука, привязанной к оконной решетке.
— Давайте осмотрим место происшествия.
— Ну что ж, моя коляска стоит у дверей. Идемте; И мы отправились.
Между площадью Шатле, по-моему, и ратушей тянулась ужасная, наполненная смрадом грязная улица, служившая сточной канавой для зарешеченного водостока, в который во время дождя вода настоящим водопадом низвергалась по липким ступеням лестницы. Вдоль этой лестницы тянулись железные перила, на которых сидела каркающая ворона, принадлежавшая слесарю. Через дверь его мастерской, полной огня и шума, летели искры от раскаленного шлака.
Над тремя последними ступеньками этой лестницы виднелось окно — темное, сводчатое, забранное железной решеткой, похожей на тюремную. На перекладине именно этой решетки и нашли повешенным несчастного Жерара.
Другой конец улицы в это время сносили.
Дом, вернее, притон, где Жерар провел ночь, стоял в середине этой улицы.
Когда человек начинает терять необходимость содержать себя в чистоте — это уже первые признаки помешательства.
Еще не было такого, чтобы сумасшедший сохранил опрятность. Ведь чистоплотность — это больше, чем инстинкт, это непреложный закон цивилизованного мира.
Притон был закрыт, но через окна и двери было заметно, что внутри обеспокоены — ждали полицию.
Но она так и не появилась. Мне это было непонятно, ибо многие из друзей Жерара полагали, что его смерть не была самоубийством.
Самоубийство или нет, но бедняга Жерар отбыл в страну своих грез, что не мешало тому, чтобы через три или четыре года после его смерти я въехал в Мангейм, так же опираясь на его руку, как если бы он оставался живым.
Удивительная вещь память!
Если переселение душ существует, то в тот день, когда Бог позволит памяти человека не низвергаться вместе с его мертвым телом в бездну смерти, людям будет даровано бессмертие.
Понадобилась вся мелодичность голоса моей спутницы, чтобы вернуть меня к действительности.
Напомню, что Мангейм был целью нашего путешествия. Именно в Мангейме Лилла собиралась найти ту великую драматическую актрису, которую она искала. Лилла так торопилась узнать свою судьбу, что, хотя уже было восемь часов вечера, она решила сразу же нанести визит г-же Шредер.
В Мангейме совсем не было стоянок фиакров. Я предложил свою руку; предложение было принято, и мы отправились вдоль улицы, еще не освещенной газом, к дому актрисы.
Он находился, само собой разумеется, в другом конце города.
По дороге нам все время встречались группы бюргеров: мужья, жены, дети, возвращающиеся из гостей. В Мангейме из гостей принято возвращаться в девять часов.
Теперь я понимаю «Городок» Пикара, а еще более сочинение Коцебу, вдохновившее Пикара.
О, эти достойные, тихие и спокойные города, где из гостей возвращаются в девять, а в десять все уже ложатся спать, где женщины, добрые матери семейства, вяжут в театре, чтобы не терять время!
Наконец, мы дошли до небольшого уединенного дома. Мы наводили справки у каждой из встреченных нами групп бюргеров, и эти постоянные расспросы помогли нам добраться сюда.
В дверь мы стучали, испытывая некоторое угрызение совести. Уже пробило девять часов в большой церкви Иезуитов — час был совершенно неподходящим для визитов. У нас оставалась надежда лишь на то, что мы будем иметь дело со старой актрисой и она сохранила еще привычки сценической жизни — ложиться спать не раньше одиннадцати часов.
И эта надежда оправдалась. Госпожа Шредер не только еще не ложилась, но и, так как имя моей
