— Двадцать лет! — произнес чей-то смеющийся голос, прервавший герцога на первом же взгляде, который тот бросил на себя в зеркало, — двадцать лет! Дорогой маршал! Я желаю вам прожить эти двадцать лет, но ведь мне тогда будет шестьдесят, герцог, и я буду очень стара!
— Ах, это вы, графиня! — воскликнул маршал. — Вы первая! Боже мой! Вы всегда прекрасны и свежи!
— Скажите лучше, что я замерзла, герцог.
— Проходите, пожалуйста, в будуар.
— Как! Мы с вами останемся наедине, маршал?
— Нет, мы будем втроем, — произнес чей-то хриплый голос.
— Таверне! — вскричал маршал. — Черт бы побрал эту помеху радости! — сказал он графине на ухо.
— Фат! — прошептала г-жа Дю Барри и громко расхохоталась. И все трое прошли в соседнюю комнату.
Глава 2. ЛАПЕРУЗ
В ту же минуту глухой стук колес нескольких экипажей по засыпанной снегом мостовой возвестил маршалу о прибытии гостей, и вскоре, благодаря пунктуальности метрдотеля, девять человек уже занимали места вокруг овального стола в столовой.
Через десять минут гости почувствовали, что в столовой они совершенно одни: в самом деле, немые слуги, подобные теням, неизбежно должны были быть и глухими.
Де Ришелье первым нарушил эту торжественную тишину, продолжавшуюся столько же времени, сколько гости ели суп, и сказал своему соседу справа;
— Граф, вы не пьете?
Граф Гаагский поднес стакан к глазам и посмотрел сквозь него на пламя свечей.
Содержимое стакана искрилось, как жидкий рубин.
— Вы правы, господин маршал, — отвечал он, — спасибо.
Он произнес слово «спасибо» тоном столь благородным и столь ласковым, что наэлектризованные присутствующие поднялись в едином порыве с криком:
— Да здравствует его величество король!
— Совершенно верно, — произнес граф Гаагский, — да здравствует его величество Французский король! Вы согласны со мной, господин де Лапурез?
Лаперуз поднял стакан и смиренно поклонился графу Гаагскому.
— Мы все готовы выпить за здоровье того, о ком вам угодно говорить, — заметила графиня Дю Барри, сидевшая слева от маршала, — но нужно, чтобы ваш тост поддержал и наш старейшина, как сказали бы на заседании Парламента.
— Заявляю, что старейшина здесь, — сказал г-н де Фавра, — это — вино, которое сейчас его сиятельство граф Гаагский наливает в свой стакан.
— Вы правы, господин де Фавра, это стодвадцатилетнее токайское, — отвечал граф. — И этому токайскому принадлежит честь быть выпитым за здоровье короля.
— Одну минуту, господа, — вмешался Калиостро, поднимая свое широкое лицо, необыкновенно умное и волевое. — Я подтверждаю это!
— Вы подтверждаете право токайского на старшинство? — хором подхватили гости.
— Разумеется, — спокойно сказал граф, — ведь я сам запечатывал эту бутылку.
— Вы?
— Да, я, это было в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году, в день победы, которую одержал над турками Монтекукули note 7.
Громкий раскат хохота встретил эти слова, которые Калиостро произнес с невозмутимой серьезностью.
— На это у вас было целых сто тридцать лет, — заявила г-жа Дю Барри,
— я охотно даю вам десять лет лишку, чтобы вы могли налить это чудесное вино в эту пузатую бутылку.
— Ах, вижу, вижу: вы мне не верите, — отвечал он. — О, это роковое неверие, с которым мне пришлось бороться всю жизнь! Филипп Валуа не хотел мне верить, когда я советовал ему открыть некое убежище Эдуарду note 8; Клеопатра не захотела верить мне, когда я сказал ей, что Антоний будет побежден; троянцы не хотели мне верить, когда я говорил им о деревянном коне: «Кассандру осенило вдохновение — слушайте Кассандру!»
— Знаете, граф, если вы будете продолжать в том же духе, — заметил герцог де Ришелье, — вы сведете с ума беднягу Таверне: он так боится смерти, что смотрит на вас испуганно, считая вас бессмертным. Ну, признайтесь откровенно, так это или не так?
— То есть бессмертен ли я?
— Да, бессмертны ли вы.
— Мне об этом ничего не известно, но мне известно то, что я могу утверждать.
— Что же это? — спросил Таверне, самый жадный из всех слушателей графа.
— Что я видел все события и знавал всех людей, о коих я сейчас упоминал.
— По правде говоря, — заметила графиня Дю Барри, — вы обладаете тайной вечной молодости: хотя вам три-четыре тысячи лет, на вид вам едва можно дать сорок.
— Да, я владею тайной вечной молодости.
— Объяснитесь!
— Ничего нет легче. Вы сами пользовались моим средством.
— Как так?
— Вы употребляли мой эликсир.
— Я? Ах, полноте!
— Графиня! Помните ли вы дом на улице Сен-Клод? Помните ли вы, что оказали услугу одному из моих друзей по имени Джузеппе Бальзаме? Помните ли вы, что Джузеппе Бальзаме преподнес вам флакон с эликсиром и посоветовал каждое утро принимать по три капли? Помните ли вы, что следовали этому указанию до последнего года, когда эликсир кончился?
— О, господин Калиостро, вы говорите мне…
— ..то, что известно вам одной, это я отлично знаю, Но в чем же была бы заслуга чародея, если бы он не знал секретов своего ближнего?
— Значит, у Джузеппе Бальзамо, как и у вас, был рецепт этого чудодейственного эликсира?
— Нет, но так как это был один из лучших моих друзей, я подарил ему три или четыре флакона.
— Боже мой! — вскричала графиня. — Но если вы, господин Калиостро, имеете власть выбирать себе возраст, почему вы выбрали сорок лет, а не двадцать?
— Потому что, графиня, — с улыбкой отвечал Калиостро, — мне идет всегда быть сорокалетним мужчиной, разумным и зрелым, а не двадцатилетним незрелым юнцом.
— Ах, вот оно что! — сказала графиня.
— Ну, разумеется, графиня, — продолжал Калиостро, — ведь в двадцать лет мы нравимся тридцатилетним женщинам, а в сорок управляем двадцатилетними женщинами.
— Сдаюсь, сдаюсь! — заявила графиня. — К тому же невозможно спорить с живым доказательством.
— Но в таком случае, — вступил в разговор Кондорсе, — вы доказываете нам лучше, чем ваша теорема…
— Что я доказываю вам, маркиз?
— Вы доказываете не только возможность вечной молодости, но и бесконечности жизни. Ведь если вам было сорок лет во время Троянской войны, то это значит, что вы никогда не умирали.
— Это верно, маркиз. Смиренно признаюсь, что я не умирал никогда.
— И, однако, в отличие от Ахилла, вы не являетесь неуязвимым, а впрочем, я ошибаюсь, называя Ахилла неуязвимым, ибо стрела Париса поразила его в пяту.
— Нет, к величайшему моему прискорбию, неуязвимым я не являюсь, — сказал Калиостро.
— Но как же вам удавалось избегать несчастных случаев в течение трех тысяч пятисот лет?
