Чувства, пробужденные во мне при виде матери и сестры, соединились с воспоминанием о ней, не причиняя ему ущерба. Я почувствовал, как люблю ее, когда, взяв перо, подумал, что, может быть, в последний раз пишу к ней. Окончив письмо и приложив к нему контракт на девять тысяч франков ежегодного дохода, я адресовал его на имя доктора Сорсея на Гросвенорсквер в Лондоне.
Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить себя в шесть.
Он в точности исполнил данное ему приказание. Это был человек, на которого я мог положиться, один из старых слуг, встречающихся в немецких драмах; таких отцы завещают своим сыновьям, и я унаследовал его от отца. Я отдал ему письмо, адресованное доктору, с приказанием самому отвезти его в Лондон, если я буду убит. Двести луидоров были предназначены на дорожные расходы. Если ехать не придется, он оставит их себе в виде награды. Я показал ему, кроме того, ящик, где хранилось мое прощальное письмо к матери, которое он был обязан отдать ей, если бы судьба мне не поблагоприятствовала. Он должен был приготовить почтовую карету к пяти часам вечера, и если к этому времени я не возвращусь, то отправиться в Версаль узнать обо мне. Приняв все эти предосторожности, я сел на лошадь и в девять часов без четверти был на месте с секундантами. Это были, как мы условились, два гусарских офицера, совершенно незнакомые мне, которые, однако, не задумались оказать мне услугу. Для них довольно было знать, что это дело, в котором пострадала честь одной благородной семьи, чтобы согласиться, не задав ни одного вопроса… Только французы всякий раз, когда этого требуют обстоятельства, могут быть самыми храбрыми или самыми скромными из всех людей.
Мы ожидали не более пяти минут, когда приехал граф со своими секундантами. Вскоре мы благодаря нашим свидетелям нашли удобное место. Объяснив этим господам свои условия, мы просили их осмотреть оружие. У графа были пистолеты работы Лепажа, у меня — работы Девима, те и другие с двойным замком и одного калибра, как, впрочем, почти все дуэльные пистолеты.
Граф сохранил репутацию храброго и вежливого человека, он хотел уступить мне все преимущества, но я отказался. Решено было жребием определить место и порядок выстрелов; расстояние должно было составить двадцать шагов. Барьер для каждого из нас был отмечен другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если ни одна из двух первых пуль не оказалась смертельной.
Жребий благоприятствовал графу два раза кряду: сначала он получил право выбрать место, потом стрелять первым. Тотчас он встал против солнца, избрав по доброй воле самое невыгодное положение. Я заметил ему это, но он поклонился и ответил, что так как жребий назначил ему выбор, то он хочет остаться на том же месте; я занял свое.
Пока секунданты заряжали наши пистолеты, я имел время рассмотреть графа и должен сказать, что он постоянно сохранял холодную и спокойную наружность человека, совершенно бесстрашного; он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с приличиями. Вскоре свидетели подошли к нам, подали по пистолету, по другому положили у наших ног и отошли. Тогда граф снова предложил стрелять мне первому, я вновь отказался. Мы поклонились каждый своим секундантам, потом я приготовился к выстрелу, защитив себя сколько можно и закрыв нижнюю часть лица прикладок пистолета, дуло которого закрывало мою грудь между рукой и плечом. Едва я успел принять эту предосторожность, как секунданты поклонились нам в свою очередь, и старший из них подал сигнал, вскрикнул «Пали!». В то же мгновение я увидел пламя из пистолета графа и почувствовал двойной удар в грудь и руку. Пуля встретила дуло пистолета и, отскочив, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился, видя, что я не падаю.
— Вы ранены? — спросил он, делая шаг вперед.
— Ничего, — ответил я и взял пистолет в левую руку.
Теперь была моя очередь. Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и встал опять на место.
Я прицелился медленно и хладнокровно, потом выстрелил. Сначала я думал, что дал промах, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет. Но, прежде чем дуло пришло в горизонтальное положение, судорожная дрожь овладела им, он выронил оружие, хотел что-то сказать, но кровь залила ему горло, и он упал мертвым: пуля прострелила ему сердце.
Секунданты подошли сначала к графу, потом ко мне. Между ними был хирург, я просил его оказать помощь моему противнику, которого считал только раненым.
Это бесполезно, — отвечал он, качая головой, — теперь ему не нужна ничья помощь.
— Исполнил ли я все обязанности чести, господа? — спросил я у них.
Они поклонились в знак согласия.
— В таком случае, доктор, я прошу вас, — сказал я, скидывая одежду, — перевязать чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь, потому что я еду сию же минуту.
— Кстати, — спросил меня старший из офицеров, когда хирург окончил свою перевязку, — куда отнести тело вашего друга?
— На улицу Бурбонов номер шестнадцатый, — ответил я, улыбаясь против воли простодушию этого храброго человека, — в дом господина Безеваля.
При этих словах я вскочил в седло. Мою лошадь гусар держал вместе с лошадью графа. Поблагодарив в последний раз этих господ за их присутствие, я простился и поскакал по дороге в Париж.
Я приехал вовремя: моя мать была в отчаянии. Не видя меня за завтраком, она вошла в мою комнату и в ящике бюро нашла письмо, адресованное ей.
Я вырвал из рук матери письмо и бросил его в огонь вместе с другим, предназначенным для Полины. Потом обнял ее, как обнимают мать, с которой расстаются, может быть, навсегда.
Глава XVI
Через восемь дней после сцены, рассказанном мной, — продолжал Альфред, — мы сидели в нашем маленьком домике в Пиккадилли и завтракали за чайным столом. Вдруг Полина, читавшая английскую газету, ужасно побледнела, выронила ее из рук, вскрикнула и упала без чувств. Я позвонил изо всех сил, сбежались горничные. Мы перенесли ее в спальню, и, пока ее раздевали, я вышел, чтобы послать за доктором и посмотреть в газете, что послужило причиной ее обморока. Едва я раскрыл ее, как взгляд мой упал на строки, переведенные из «Французского курьера»:
«Мы получили странные и таинственные подробности о дуэли, происходившей в Версале и имевшей причиной неизвестные побуждения ужасной ненависти.
Третьего дня, 5 августа 1833 года, двое молодых людей, по-видимому принадлежащих к парижской аристократии, приехали в наш город, каждый со своей стороны, верхом и без слуг. Один из них отправился в казармы на Королевской улице, другой — в кофейню Регентства. Там он просил двух офицеров сопровождать их на место дуэли. Каждый из соперников привез с собой оружие. По условиям поединка противники выстрелили один в другого на расстоянии двадцати шагов. Один из них был убит, другой, имени которого не знают, уехал в ту же минуту в Париж, несмотря на значительную рану в плечо, полученную им.
Убитого звали граф Безеваль, имя его противника неизвестно».
Полина прочла эту новость, и она произвела на нее большое впечатление, тем более что я никак ее не подготовил. С самого возвращения из Парижа я ни разу не произнес при ней имени ее мужа и, хотя чувствовал необходимость рассказать ей когда-нибудь о случае, сделавшем ее свободной, не объясняя, однако, кто был тому причиной, еще не решил, каким образом исполнить это. Я был далек от мысли, что газеты предупредят мое сообщение и откроют ей так грубо и жестоко новость, о которой ей, слабой и больной, надо было сообщить осторожнее, чем любой другой женщине.
В эту минуту вошел доктор. Я сказал ему, что сильное волнение привело Полину к новому припадку. Мы вошли вместе в ее комнату; больная была еще без чувств, несмотря на воду, которой опрыскивали ее лицо, и соли, которые давали ей нюхать. Доктор заговорил о кровопускании и начал делать приготовления к этой операции. Тогда вся твердость моя исчезла, я задрожал, как женщина, и бросился в сад.
Там я провел около получаса, склонив голову на руки, раздираемый тысячами мыслей, бродивших в уме. В прошлом я действовал из двойного интереса: ненависти к графу и дружбы к сестре. Я проклинал этого человека с того самого дня, когда он похитил мое счастье, женившись на Полине, и потребность личного мщения, желание отплатить злом за моральные мучения заставили меня против воли выйти из себя. Я хотел
