только убить или быть убитым. Теперь, когда все уже кончилось, я начинал видеть последствия.
Кто-то дотронулся до моего плеча. Это был доктор.
— А Полина?! — вскричал я, сложив руки.
— Она пришла в чувство…
Я хотел бежать к ней, но доктор остановил меня.
— Послушайте, — продолжал он, — теперешний случай очень важен для нее; она нуждается в покое… Не входите к ней в эту минуту.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ее надо защитить от всякого сильного волнения.
Я никогда не спрашивал вас о ваших отношениях с ней, не требую от вас откровенности. Вы называете ее сестрой; правда ли, что вы брат ей или нет? Это интересует меня не как человека, а как доктора. Ваше присутствие, даже ваш голос имеют на Полину сильное влияние. Я всегда замечал это и даже сейчас, когда держал ее руку, одно ваше имя ускорило биение ее пульса. Я запретил впускать к ней кого бы то ни было, кроме служанок.
Не пренебрегайте моим приказанием.
— Она в опасности? — закричал я.
— Все опасно для столь расстроенного организма. Если бы я мог, то дал бы этой женщине питье, которое заставило бы ее забыть прошлое. Ее мучает какое-то воспоминание, какая-то печаль, какое-то горе.
— Да, да, — отвечал я, — ничто от вас не скрылось, вы увидели все глазами науки. Нет, это не моя сестра, не жена и не любовница. Это ангельское создание, которое я люблю больше всего, но которому не могу возвратить счастья, и оно умрет на руках моих с непорочным и мученическим венком! Я сделаю все, что вы хотите, доктор, я не буду входить к ней до тех пор, пока вы не позволите, я буду повиноваться вам как ребенок. Но скоро ли вы возвратитесь?
— Сегодня.
— А что я буду делать, Боже мой?
— Ободритесь, будьте мужчиной.
— Если бы вы знали, как я люблю ее!
Доктор пожал мне руку; я проводил его до ворот и там остановился, не в силах сдвинуться с места. Потом, выйдя из этого бесчувствия, машинально поднялся по лестнице, подошел к ее двери и, не смея войти, слушал. Мне показалось сначала, что Полина спит, но вскоре глухие рыдания донеслись до меня. Я положил руку на замок, но, вспомнив свое обещание и боясь изменить ему, бросился из дома, прыгнул в первую попавшуюся карету и приказал везти себя в Королевский парк.
Я бродил там около двух часов, как сумасшедший, между гуляющими, деревьями и статуями. Возвращаясь домой, я встретил у ворот слугу, бежавшего за доктором. С Полиной случился новый нервический припадок, после которого она начала бредить. На этот раз я не мог выдержать, бросился в ее комнату, стал на колени и взял ее руку, свесившуюся с постели. Дыхание ее было тяжело и прерывисто, глаза закрыты, и бессвязные слова срывались с ее уст. Вошел доктор.
— Вы не сдержали своего слова, — сказал он.
— Увы! Она не узнает меня! — отвечал я.
Однако при звуках моего голоса я почувствовал, что ее рука задрожала. Я уступил свое место доктору, он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что необходимо второе кровопускание. Но, несмотря на выпущенную кровь, волнение все усиливалось, и к вечеру у нее открылась горячка.
В продолжение восьми суток Полина была в бреду; она никого не узнавала, думая, что ей угрожают, и призывая беспрестанно к себе на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу. Совершенная слабость и истощение последовали за этим безумным бредом. Наконец, на девятое утро, открыв глаза после недолгого спокойного сна, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что произошло тогда со мной: я бросился на колени, положил голову на ее постель и начал плакать как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, боясь, чтобы с ней не сделалось припадка, приказал мне выйти. Я хотел воспротивиться, но Полина пожала мне руку, говоря сладостным голосом: «Идите..!»
Я повиновался. Восемь суток я не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, успокоясь, погрузился в сон, в котором нуждался так же, как и она.
В самом деле, горячка начала мало-помалу отступать, и через три недели у Полины осталась только большая слабость. Но в продолжение этого времени хроническая болезнь, которой она страдала в прошлом году, усилилась. Доктор предписал лекарство, которое ей уже помогало, и я решился воспользоваться последними прекрасными днями года, чтобы посетить с нею Швейцарию, а оттуда проехать в Неаполь, где думал провести зиму. Я сказал об этом Полине, она улыбнулась печально, потом с покорностью дитяти согласилась на все. Итак, в первых числах сентября мы отправились в Остенде, проехали Фландрию, пропутешествовали вверх по Рейну до Баля, посетили озера Биенское и Невшательское, останавливались на несколько дней в Женеве, наконец, побывали в Оберланде, Брюниге и приехали в Альторф, где ты встретил нас в Флелене на берегу озера четырех кантонов.
Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя. Полина, узнав о твоем намерении воспользоваться нашей шлюпкой, спросила твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М. и княгини Б. При одной мысли быть вместе с тобой лицо ее приняло такое выражение страха, что я, испугавшись, приказал гребцам отчалить. Ты, верно, приписал это моей невежливости.
Полина лежала в шлюпке. Я сел возле нее и положил ее голову на свои колени. Прошло уже целых два года, как она оставила Францию, страдающая и имеющая опору только во мне.
С того времени я был верен обязательству, которое принял на себя, и заботился о ней, как брат, чтил ее, как сестру. Я напрягал все способности своего ума, чтобы предохранить ее от горести и доставить ей удовольствие; все желания моей души были связаны с надеждой быть любимым ею когда-нибудь. Когда мы долго живем с кем-нибудь, появляются мысли, которые приходят в одно время обоим вместе. Я увидел глаза ее, полные слез; она вздохнула и пожала мою руку, которую держала в своей.
— Как вы добры! — сказала она.
Я содрогнулся, услышав ответ на мою мысль.
— Все ли я исполняю, что должно? — спросил я.
— О, вы были ангелом-хранителем, моего детства, улетевшим на минуту, которого Бог возвратил мне под именем брата.
— И в замену этой преданности не сделаете ли вы что-нибудь для меня?
— Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас? Это озеро, эти горы, это небо, вся эта природа, Бог, который создал их, — свидетели, что я люблю вас, Альфред! Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова.
— О да, я это знаю, — отвечал я, — но недостаточно только любить меня, надо, чтобы ваша жизнь была соединена с моей неразрывными узами, чтобы это покровительство, которое я по лучил как милость, сделалось для меня правом.
Она печально улыбнулась.
— Почему вы так улыбаетесь? — спросил я.
— Потому что вы видите земное будущее, а я небесное.
— Нет! — воскликнул я.
— Заблуждения, Альфред, делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы свою мать о моем существовании, если бы сохранила какое-нибудь заблуждение? Но тогда я бы должна была снова оставить ее и вас, а это уже слишком много. Я сжалилась сначала над собой и лишила себя большой радости, чтобы пощадить потом от сильной горести.
Я сделал движение, чтобы умолять ее.
— Я люблю вас, Альфред! — повторила она. — Я буду говорить это до тех пор, пока язык мой будет в состоянии произносить два слова. Но не требуйте от меня ничего больше и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без мучений…
Что мог я сказать и что мог сделать после такого признания? Обнять Полину и плакать с ней о счастье, которое Бог мог бы нам послать, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.
Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пфефер. Там мы
