Сан-Феличе. Книга первая

племянник адмирала.

— Вот как! — прошептала она. — Ах, хорошо бы, если бы и адмирал был тут замешан!

XLVII. ОТЪЕЗД

Две недели спустя после событий, описанных нами в предыдущей главе, то есть после ареста Николино Караччоло, в прекрасный осенний день — а надо заметить, что неаполитанская осень не уступает весне и лету в других странах, — не только все население столицы, но и жители соседних городов и сел столпились возле королевского дворца, запрудив с одной стороны спуск Джиганте, с другой — улицу Толедо, да и прочие улицы перед главным входом в замок, выходившие на обширную площадь. Впоследствии, во времена, когда здесь уже побывали мы, там была построена во исполнение обета церковь святого Франциска Паоланского. Выходы из всех улиц на эту площадь, ныне именуемую площадью Плебисцита, были перекрыты отрядами полиции.

Объяснялось это тем, что на площади происходил парад в присутствии генерала Макка и блестящего штаба, состоящего из высших военных чинов, среди которых можно было заметить генералов Мишеру и де Дама, двух эмигрантов-французов, свою ненависть и шпагу отдавших службе самому лютому врагу Франции; были тут и генерал Назелли, которому предстояло командовать экспедиционным корпусом, направленным против Тосканы, и генералы Паризи, де Гамб и Фонсека, а также полковники Сан Филиппо и Джустини и, в качестве адъютантов, представители знатнейших неаполитанских семейств.

Мундиры этих офицеров блистали золотом и были увешаны орденами различных стран, они так и пестрели орденскими лентами; на треуголках высились столь любимые южанами султаны. Офицеры переезжали с одного конца площади на другой якобы с целью передать какое-то распоряжение, а в действительности для того, чтобы покрасоваться и показать, как ловко они управляют конем. Во всех окнах, выходивших на площадь, а также в тех, откуда хоть что-нибудь можно было увидеть, под флагами — белыми бурбонскими и красными английскими — виднелись разодетые дамы, которые приветствовали армию, размахивая платочками. Возгласы «Да здравствует король!», «Да здравствует Англия!», «Да здравствует Нельсон!», «Смерть французам!» неслись со всех сторон, как порывы бури, полные ярости, и людское море колыхалось, поминутно угрожая снести все преграды. Крики эти, поднимавшиеся с улицы, взвивались от окна к окну, словно языки пламени, зажигающие фейерверк, и замирали на балконах, заполненных зрителями.

Это воинство, галопирующее на площади, этот народ, запрудивший улицы, эти знатные дамы, размахивавшие платочками, и эти зрители, заполнившие балконы, — все ждали короля Фердинанда, собирающегося стать во главе армии, чтобы двинуться против Франции.

Еще неделю тому назад во всеуслышание была объявлена война: священники в церквах произносили воинственные проповеди, монахи на площадях и перекрестках, взобравшись на тумбы и подмостки, громили французов, все стены были обклеены воззваниями Фердинанда. В них говорилось, что король сделал все возможное, чтобы сохранить дружбу французов, но что честь Неаполя оскорблена захватом Мальты, принадлежащей королевству Сицилии, что король также не может мириться с нашествием на владения римского папы, которого он любит как своего давнего союзника и чтит как главу Церкви, и что вследствие всего этого он начинает военные действия, дабы вернуть Рим его законному владыке.

Затем, обращаясь непосредственно к народу, Фердинанд заявлял:

«Если бы я имел возможность достичь этого каким-либо иным путем, я, не колеблясь, воспользовался бы им. Но можно ли было рассчитывать на успех после стольких горестных примеров, хорошо известных вам? Полный надежд на милость Господа, который будет руководить мною и всеми нашими действиями на поле брани, я уезжаю во главе отважных защитников родины. Я с радостью готов презреть все опасности во имя любви к моим соотечественникам, моим братьям и сынам, ведь я всегда считал вас таковыми. Будьте покорны Господу, исполняйте распоряжения моей возлюбленной супруги, которой я поручаю управлять государством в мое отсутствие. Завещаю вам уважать и любить ее как родную мать. Оставляю вам также моих детей, которые должны быть вам дороги не менее, чем мне, — продолжал он. — Как бы ни развернулись события, не забывайте, что вы неаполитанцы, что достаточно захотеть стать храбрецом, чтобы стать им, что лучше со славою умереть за Божье дело и благо родины, чем жить под гибельным гнетом. Да благословит вас Небо! Это пожелание того, кто до конца дней своих будет питать к вам нежные чувства монарха и отца».

То было первое непосредственное обращение неаполитанского короля к народу; впервые он говорил о своей любви к нему и об отцовских чувствах, впервые призывал его к стойкости и поручал ему свою жену и детей. Со времени битвы при Веллетри в 1744 году, когда испанцы одержали победу над немцами и тем упрочили трон Карла III, неаполитанцы слышали гром пушечных выстрелов лишь в большие праздники, что не помешало им, впрочем, в своей национальной гордыне воображать себя лучшими солдатами в мире.

Что же касается самого Фердинанда, то ему еще никогда не приходилось проявить свою храбрость и военные таланты, поэтому нельзя было заранее обвинить его в слабости или отсутствии способностей. Только он сам знал себе цену и, как мы видели, высказался на этот счет в присутствии генерала Макка с обычным своим цинизмом.

Поэтому можно считать значительным общественным успехом, что, приняв важное решение начать войну и помериться силами со столь опасным противником, каким были французы, он обратился к своему народу, пытаясь — хорошо ли, плохо ли — оправдаться перед подданными, посылая их под вражеские пули.

Правда, не считая помощи Австрии, в которой он после получения письма нисколько не сомневался, он рассчитывал еще и на дивизию, которую предоставит ему Пьемонт. На этот счет князь Бельмонте отправил кавалеру Приокка, министру сардинского короля, частную депешу. Если бы этой депеши не было у нас перед глазами и, следовательно, у нас не было бы уверенности, что она подлинна, мы не решились бы привести ее здесь, настолько поруганы в ней все Божьи и человеческие законы.

Вот она:

«Господин кавалер,

нам известно, что в Совете Его Величества короля Сардинии несколько осторожных, чтобы не сказать робких, министров трепещут при мысли о клятвопреступлении и убийствах, словно недавний договор о союзе Франции и Сардинии относится к политическим явлениям, которые надлежит уважать. Не было ли это соглашение насильно навязано победителем? Не было ли оно принято по необходимости? Такие договоры не что иное, как свидетельство несправедливости сильнейшего по отношению к угнетенному, и последний, как только появляется возможность, ниспосланная ему судьбою, нарушает их, чтобы вернуть себе независимость.

Если бы Ваш король оказался пленником в собственной столице, в окружении вражеских штыков, неужели Вы назвали бы клятвопреступлением отказ от выполнения обещаний, вырванных силою и противных совести ? Неужели Вы назовете убийством уничтожение Ваших тиранов ? Значит, угнетенные никогда, по слабости своей, не смогут питать надежду на законную помощь в борьбе с угнетателями ?

Французские войска, ничего не подозревающие и беззаботные в мирной обстановке, разбросаны по всему Пьемонту; распалите же патриотизм народа до неистовства, чтобы пьемонтцы единодушно ринулись на уничтожение врага отчизны; отдельные убийства принесут Пьемонту больше пользы, чем победы на полях сражений, и никогда благодарное потомство не назовет предательством решительные действия народа, который шагает по трупам угнетателей, чтобы вернуть себе свободу. Наши славные неаполитанцы под командованием генерала Макка нанесут первый смертельный удар врагам престолов и народов, и, быть может, они будут уже в походе, когда до Вас дойдет это послание».

Все эти воспламеняющие слова пробудили в неаполитанском народе, столь склонном к крайностям, восторг, доходивший до исступления. Король, который по примеру Готфрида Бульонского начал священную войну, заступник Церкви, устремляющийся на помощь низвергнутым алтарям и поруганной вере, становился в глазах большинства образцовым христианином, кумиром Неаполя, и если бы кому-нибудь вздумалось появиться в этой толпе в длинных штанах и с прической под Тита, это могло стоить ему жизни. Поэтому все, кого можно было заподозрить в якобинстве, то есть в стремлении к прогрессу, к образованию, в желании видеть в лице Франции силу, зовущую народы к цивилизации, — все эти люди из предосторожности закрывались у себя дома и избегали появляться в толпе.