Третьему: «Государь, я не хочу уезжать из Неаполя, потому что безумно влюблен в жену вашего посла, которая тоже любит меня беззаветно»; зато вы можете сказать: «Ваше величество, я не хочу покидать королеву, которой служу единственной поддержкой, единственным защитником, единственной опорой; венценосцы обязаны хранить друг друга, вы отвечаете друг за друга перед Богом, создавшим вас избранниками». И если вы не решитесь на это потому, что подданному непозволительно так разговаривать со своим монархом, то сэр Уильям, располагающий в отношении своего молочного брата правами, которых нет у вас, вполне может это ему сказать.
— Нельсон, — вмешалась королева, — возможно, я страшная эгоистка, но если вы не защитите нас, мы погибли. Речь идет о поддержке трона, о защите королевства; так неужели задача эта не представляется столь важной, чтобы такой великодушный человек, как вы, не пошел бы на некоторый риск?
— Вы правы, государыня, — отвечал Нельсон, — я думал сейчас только о моей любви. В том нет ничего удивительного, эта любовь — путеводная звезда моего сердца. Я счастлив, что ваше величество указывает мне на возможность доказать мою преданность, в то время как я не думал ни о чем, кроме страсти. Сегодня же ночью я напишу моему другу лорду Сент-Винценту, или, вернее, закончу уже начатое письмо к нему. Я попрошу его, буду умолять оставить меня тут, а еще лучше — прикомандировать к вашим величествам. Он поймет, он поддержит мою просьбу в Адмиралтействе.
— А сэр Уильям напишет непосредственно королю и господину Питту, — сказала Эмма.
— Вы понимаете, Нельсон, как вы здесь нужны и какие важные услуги вы можете нам оказать! — продолжала королева. — По всей вероятности, нам придется покинуть Неаполь, отправиться в изгнание…
— Неужели вы считаете положение столь безнадежным, государыня? Королева покачала головой, грустно улыбнувшись.
— Мне кажется, — заметил Нельсон, — что, если бы король пожелал…
— Если бы он пожелал, это для меня было бы истинным несчастьем, — я вполне отдаю себе в этом отчет. Неаполитанцы меня ненавидят; этот народ ревнив ко всякому таланту, всякой красоте, к любому проявлению мужества. Находясь под постоянным игом то немцев, то французов, то испанцев, они называют их чужаками, клевещут на всех, кто не является неаполитанцем. Они ненавидят Актона потому, что он родился во Франции, Эмму за то, что она из Англии, меня, так как я родилась в Австрии. Предположим, благодаря усилию воли — на что король не способен — удастся собрать остатки армии и остановить французов в ущельях Абруцци: тогда неаполитанские якобинцы, предоставленные самим себе, воспользуются отсутствием армии и поднимут восстание; тогда все ужасы, потрясшие Францию в тысяча семьсот девяносто втором и тысяча семьсот девяносто третьем годах, повторятся здесь. Кто поручится, что они не обойдутся со мной как с Марией Антуанеттой, а с Эммой — как с принцессой де Ламбаль? Король всегда выйдет из затруднительного положения благодаря лаццарони, обожающим его; защитой ему послужит его национальность, но Актон, но Эмма, но я, дорогой Нельсон, — все мы обречены. Следовательно, Провидение готовит вам большую роль: быть может, вам удастся сделать для меня то, чего Мирабо, господин де Буйе, шведский король, Барнав, господин де Лафайет, наконец, двое моих братьев, два императора, не сумели сделать для французской королевы.
— Это покрыло бы меня великой славой, на которую я никак не смею рассчитывать, сударыня, — славой вечной, — ответил Нельсон.
— Кроме того, не должны ли вы принять во внимание, Нельсон, что мы оказались в тяжелом положении из-за нашей преданности Англии. Если бы правительство Обеих Сицилии строго придерживалось договоров, заключенных с Республикой, и не разрешило вам запастись в Сиракузе водой и провиантом и устранить полученные вашими кораблями повреждения, вам пришлось бы отправиться для этого в Гибралтар, и вы уже не застали бы французский флот в Абукире.
— Это правда, сударыня, и тогда я пропал бы. Вместо триумфа мне угрожал бы унизительный суд. Как мог бы я сказать: «Взоры мои обращены к Неаполю», в то время как долг предписывал мне смотреть в сторону Туниса?
— Наконец, ведь именно в связи с празднеством, которое мы устроили в вашу честь, и разразилась война. Нет, Нельсон, судьба Королевства обеих Сицилии связана с вашей, а ваша — с судьбой его монархов. В будущем станут говорить: «Все покинули их — союзники, друзья, родственники; весь свет ополчился против них, один только Нельсон остался им верен. Нельсон их спас».
С этими словами королева протянула Нельсону руку; он преклонил колено и поцеловал ее.
— Ваше величество, вы можете дать мне одно обещание? — спросил он, восхищенный лестными словами королевы.
— У тех, кто будет вам обязан всем, вы имеете право просить обо всем.
— Так вот, я прошу вашего королевского слова, что в день, когда вы покинете Неаполь, вашу священную особу доставит на Сицилию корабль Нельсона, а не какой-нибудь другой.
— Ах, это я вам твердо обещаю, Нельсон, и добавлю к этому, что там, где я окажусь, мой единственный, мой вечный, мой незаменимый друг, моя дорогая Эмма Лайонна будет всегда со мною.
И в порыве, пожалуй, чересчур пылком для дружбы, как бы велика она ни была, королева обхватила голову Эммы, приблизила ее к своим губам и поцеловала ее в глаза.
— Мое обещание незыблемо, государыня, — сказал Нельсон. — С этой минуты ваши друзья — мои друзья, а ваши враги — мои враги, и пусть, спасая вас, мне суждено погибнуть, я вас спасу.
— Да, ты истинный рыцарь королей и защитник престолов! — воскликнула Эмма. — Да, ты действительно тот, кому я мечтала посвятить всю свою любовь, отдать свое сердце.
И на этот раз новоявленная Цирцея приложилась устами уже не к искалеченному лбу влюбленного, а к его трепещущим губам.
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
— Пройдите туда, друзья мои, — сказала королева, указывая на комнату Эммы, — это Актон несет мне ответ. Нельсон, опьяненный похвалами, любовью, гордостью, увлек Эмму в комнату, благоухавшую духами, и дверь за ними затворилась, казалось, сама собою.
Выражение лица королевы мгновенно изменилось, словно она надела или сняла маску; взор ее стал суровым, и она холодно произнесла одно-единственное слово:
— Войдите.
Появился действительно Актон.
— Так кто же дожидался его величества? — спросила она.
— Кардинал Руффо, — ответил министр.
— Вам известно, о чем они говорили?
— Нет, государыня. Но мне известно, что они сделали.
— Что же именно?
— Они послали за Феррари.
— Я так и думала. Надо все уладить.
— При первой же возможности это будет исполнено. Ваше величество ничего мне больше не прикажет?
— Ничего, — ответила королева. Актон поклонился и вышел.
Королева бросила ревнивый взгляд в сторону комнаты Эммы и не спеша удалилась в свою.
LXII. ДОПРОС НИКОЛИНО
Несколько минут, протекшие после того как комендант дон Роберто Бранди уже ушел, а заключенный еще не явился, фискальный прокурор употребил на то, чтобы надеть поверх своего обычного платья судейскую мантию и увенчать свою маленькую продолговатую голову огромным париком, который, по его мнению, должен был придать величие его лицу; на парик он вдобавок водрузил квадратную шапочку.
Секретарь принялся раскладывать по столу вещественные доказательства, а именно: два пистолета с буквой «Н» и письмо маркизы де Сан Клементе; затем он, по примеру начальства, занялся своим туалетом, сохраняя, однако, соответствующую разницу в одежде, а именно: мантия, в которую он облачился, была не столь широка, парик, который он надел на голову, менее пышен, а шапочка заметно пониже.
Завершив туалет, он сел за маленький столик.
Маркиз Ванни занял место за большим столом и, как человек, любящий порядок, поправил лежащие
