Он умолк, забился в угол кареты и погрузился в раздумье.
— Так-так! — воскликнул офицер. — Вот мы и снова впали в уныние. Да, вижу, что нам предстоит веселенькая поездка, а ведь нам ехать-то целых два дня! Нет, я вас прямо предупреждаю: я этого не потерплю.
— Как?! — воскликнул Роже. — И вы еще требуете, чтобы я был весел?
— Милостивый государь, вы дали мне слово, и уповаю, что вы, как человек чести, сжалитесь над ни в чем не повинным офицером и сдержите свое обещание. К тому же сами подумайте: ведь я вовсе не был рожден для роли конвоира, я был рожден для того, чтобы распевать сатирические песенки у Тюрлюпена. Ха-ха-ха! Кстати, об этих водевилях… Очень рад, что вспомнил о них, быть может, вас это развеселит. Да, вы, надо сказать, сочиняете весьма забавные куплеты, милостивый государь!
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Роже.
— Полно, полно! Не станете же вы отрицать! Ведь их нашли в ваших бумагах, и написаны они вашей рукой.
— Не понимаю, о чем вы толкуете.
— Согласен, согласен. Я ведь не добиваюсь от вас признания! Но ум у вас, милостивый государь, весьма язвительный.
И полицейский офицер начал напевать на широко известный в те времена мотив:
Говорят, что Ментенон, Эта старая мартышка. Сильно расшатала трон, Денег нет, нам скоро крышка. Но король твердит, что он Всемогущ, как фараон. Правит Францией Луи, Как Алжиром правят деи, И для нас, друзья мои. Жизнь — подобье лотереи.
— Я в жизни не сочинял этих стихов! — вскричал Роже. — Я имел несчастье лишь переписать их, и только.
— А что вы на это скажете?
И офицер запел на другой мотив:
Все, что Ментенон творит, Франции бедой грозит. Эта дряхлая Диана Вновь втянула нас в войну, И шутам из балагана Завтра отдадут казну!
— Уверяю вас, что не имею никакого касательства и к этому ноэлю! — в испуге воскликнул шевалье.
— Пусть так! Ну а это?
И конвоир затянул уже на новый мотив:
Ты, старуха. Просто шлюха! —
Вышел из себя король. -
Образумиться изволь!
Вот накликаешь беду:
Будем мы с тобой в аду
Век лизать сковороду!
— И как только вы не боитесь распевать подобные куплеты? — спросил Роже. — Ведь вы можете угодить в тюрьму!
— Так я же пою их только вам, милостивый государь, только вам. Черт побери! Никогда не отважусь я петь их в обществе или переписывать своей рукой. И не в том дело, что они не кажутся мне забавными, напротив, как видите, я не выпустил ни единого слова! Разве я что-нибудь не так спел?.. А? Коли я в чем ошибся, то вы, как автор, прямо об этом скажите…
— Клянусь честью! Уверяю вас… — воскликнул шевалье.
— Тсс!.. Молчок! Согласен, сделаю вид, будто я вам верю. Хорошо, не вы их сочинили… Ладно, ладно, не будем больше об этом говорить.
— Господи, до чего же я несчастен! — горестно вскричал Роже. — Как я был неосторожен, зачем только я распевал эти куплеты?!
— Напротив, их можно распевать, в этом нет ничего дурного. Да только петь их надо в тесной компании, скажем, вдвоем с другом, как мы с вами, к примеру… Но хранить их у себя дома, а уж тем более переписывать своей рукой я бы не стал. В этом случае подвергаешь себя опасности: коли ваша супруга вздумает от вас избавиться… Ах, черт побери! Ведь так легко ввести женщину во искушение!..
— Как?! — вырвалось у Роже. — Вы знаете о том, что со мной приключилось?
— А что с вами приключилось?
— Да именно то, о чем вы только что говорили.
— Я? Нет, я ничего о вас не знаю, — ответил офицер. — Я это просто к слову сказал…
И он вновь принялся напевать:
Говорят, что Ментенон
Эта старая мартышка…
Роже совершенно оторопел, оказавшись в столь странном положении: голова у него шла кругом, самые противоречивые мысли осаждали его, и он боялся, что лишится рассудка; закрыв глаза, он прижался лбом к оконцу кареты и старался хоть немного прийти в себя, а полицейский офицер тем временем переходил от одной песенки к другой и продолжал напевать крамольные куплеты, видимо приводившие его в полный восторг.
Шевалье не спал уже третью ночь подряд, и в конце концов его одолел сон; он пробудился только на следующее утро и увидел, что полицейский офицер по-прежнему сидит рядом — свежий, приветливый и улыбающийся; заметив, что его подопечный проснулся, конвоир любезно осведомился, как тот провел ночь. Сам же он, сказал офицер, полагаясь на слово своего узника, спокойно проспал до утра.
Они остановились, чтобы перекусить, и офицер спросил у Роже, есть ли у него деньги. У шевалье не оказалось ни гроша. В крепости у него отобрали все, что было при нем, вплоть до драгоценностей, из опасения, как бы он не воспользовался ими для подкупа стражи, поэтому узник смиренно признался в своем бедственном положении.
В душе офицера, видимо, происходила борьба между добрыми и дурными побуждениями, и добрые чувства одержали верх.
— Признаться, я мог бы сохранить для себя пятнадцать су из тех двух ливров, которые королевская казна отпускает вам на завтрак, — доверительно сказал он, — но вы всю дорогу были со мной любезны и в точности сдержали свое слово. А потому я не стану вымогать у вас деньги, как это сделал бы кое-кто из моих собратьев, я даже немного добавлю из своих, и, с вашего позволения, коли мое общество не слишком вам в тягость, мы позавтракаем вместе.
— С превеликим удовольствием, — отвечал Роже, который всегда был чужд аристократических предрассудков на сей счет и к тому же не хотел обижать своего конвоира.
Они уселись за стол. Как обещал полицейский офицер, завтрак и впрямь оказался хорошим. Шевалье не заставил себя просить, он ел так, как и должен есть двадцатилетний юноша, выздоравливающий после болезни.
— Завидный у вас возраст! — то и дело приговаривал офицер, с улыбкой поглядывая на Роже, хотя он и сам совсем недурно управился с едою. — Ну и аппетит же у вас! Вот таким когда-то был и я, разве только малость повеселее: я постоянно пел, пел во все горло, пел во всю мочь, пел с утра до вечера, как зяблик, как щегол, как соловей, но при этом всегда помнил о том, что распевать надо песенки, сочиненные другими, а отнюдь не свои собственные, разве только если напеваешь их другу, скажем, такому, как вы, и то когда остаешься с ним наедине. Да, да, я тоже сочинял куплеты, может, они и уступают вашим, но все же по- своему хороши. Вот послушайте-ка одну из моих песенок.
И офицер затянул на мотив «Колоколов»:
Кокетка жалкая! Пора
Тебе понять, что безвозвратно
Весны твоей прошла пора
И не вернуть ее обратно!
Да, ты теперь уже стара,
И голос твой осиплый
Средь королевского двора,
Как звук шарманки хриплой,
