пресыщение кровью.
Естественно, что в народе пробудилось если не тяготение к монархии, то, во всяком случае, потребность в твердой власти, заслуживающей доверия, от которой можно было ждать защиты, которая действовала бы на свой страх и риск и дала бы возможность передохнуть.
Но вместо такого столь желанного ей правительства Франция получила слабую, нерешительную Директорию, представленную в данный момент сластолюбивым Баррасом, интриганом Сиейесом, бравым Муленом, недалеким Роже Дюко и честным, но наивным Гойе.
Вследствие этого во внешней политике Франция утратила свой престиж, да и внутри страны царило весьма сомнительное спокойствие.
Надо сказать, в описываемый нами исторический период наши армии, прославленные в легендарных кампаниях 1796 и 1797 годов, были временно отнесены к своим границам после битв при Вероне и Кассано, проигранных бездарным Шерером, и после поражения Жубера при Нови, стоившего ему жизни. Но затем они снова начали переходить в наступление. Моро разбил Суворова при Бассиньяно, Брюн разбил герцога Йоркского и генерала Германа у Бергена, Массена разгромил австрийцев и русских под Цюрихом. (В этом сражении были убиты австрийский генерал Хотце и еще трое генералов, пять генералов взяты в плен, а Корсакову едва удалось спастись.)
Массена спас Францию в сражении под Цюрихом, подобно тому как девяносто лет тому назад ее спас Виллар, выиграв битву при Денене.
Но внутри страны дела обстояли далеко не так блестяще, и, по правде сказать, правительство Директории испытывало немалые трудности: с одной стороны, гражданская война в Вандее, с другой — грабежи на Юге, которым, по своему обыкновению, сочувствовали жители Авиньона.
Двум путешественникам, которые вышли из почтовой кареты, остановившейся у гостиницы «Пале- Рояль», очевидно, было чего опасаться в сильно взбудораженном, вечно неспокойном папском городе, — недаром, не доезжая Оргона, на перекрестке трех дорог, одна из которых вела в Ним, другая — в Карпантра, а третья — в Авиньон, кучер остановил лошадей и, обернувшись, спросил:
— Граждане, как вам угодно ехать, через Авиньон или через Карпантра?
— Какая из этих двух дорог короче? — отрывисто, резким голосом спросил старший из путешественников, которому было никак не больше тридцати лет.
— Дорога на Авиньон короче на добрых полтора льё, гражданин.
— Так едем по авиньонской.
И лошади снова понеслись галопом. Это означало, что граждане путешественники (как их называл возница, хотя обращение «господин» в ту пору все чаще слышалось в разговорах) платили ему не меньше тридцати су за льё.
Когда путешественники вошли в гостиницу, старший снова проявил нетерпение.
И на сей раз он взял на себя переговоры. Он осведомился, нельзя ли побыстрее пообедать, и в его тоне чувствовалось, что он готов обойтись без гастрономических тонкостей, лишь бы было подано поскорее.
— Гражданин, — отвечал хозяин, который, услышав, что подъехала карета, прибежал с салфеткой в руке, — вы будете быстро и надлежащим образом обслужены в вашей комнате, но если я осмелюсь дать вам совет…
Он замялся.
— Говорите же, не тяните! — воскликнул младший, и это были его первые слова.
— Так вот, я посоветовал бы вам попросту сесть за табльдот. Обед превосходный, и все блюда готовы. Там сейчас обедает путешественник, которого ждет карета.
И хозяин указал на экипаж с парой лошадей; они били копытами о землю, меж тем как кучер, набираясь терпения, сидел на подоконнике и опорожнял бутылку кагорского вина.
У старшего путешественника вырвался отрицательный жест, но, поразмыслив секунду-другую и, видимо, изменив свое решение, он сделал движение, как бы безмолвно вопрошая своего спутника.
Тот ответил ему взглядом, означавшим: «Вы же знаете, что я во всем вам повинуюсь».
— Хорошо, — сказал старший, очевидно привыкший распоряжаться, — мы пообедаем за табльдотом.
Потом, повернувшись к кучеру, который с шапкой в руках ожидал приказаний, он бросил:
— Чтобы не позже чем через полчаса лошади были готовы!
И по приглашению хозяина оба вошли в столовую, причем старший шел впереди, а младший следовал за ним.
Известно, что вновь пришедшие обычно привлекают внимание всех сидящих за общим столом. Взгляды устремились на входивших; весьма оживленный разговор был прерван.
Это были обыкновенные посетители гостиницы: путешественник, которого у крыльца ожидала готовая к отъезду карета, виноторговец из Бордо, ненадолго задержавшийся в Авиньоне по причине, о которой мы вскоре поведаем, и несколько пассажиров, направлявшихся в дилижансе из Марселя в Лион.
Вошедшие легким наклоном головы приветствовали компанию и сели в конце стола, отдаленные от сотрапезников тремя или четырьмя приборами.
Эта аристократическая сдержанность еще более разожгла всеобщее любопытство: чувствовалось, что эти люди весьма благовоспитанные и утонченные, хотя одеты они были крайне просто.
На них были короткие штаны в обтяжку, заправленные в сапоги с отворотами, сюртуки с длинными фалдами, дорожные плащи и широкополые шляпы. Примерно таков был костюм всех молодых людей того времени. Но, в отличие от парижских и провинциальных франтов, волосы у них были длинные и гладкие, а вокруг шеи туго, по-военному, повязан черный галстук.
Мюскадены — так называли тогда молодых людей, гонявшихся за модой, — носили прическу под названием «собачьи уши», то есть волосы, пышно взбитые на висках и спереди зачесанные к самому затылку, а на шее повязывали огромный галстук с развевающимися концами, в котором утопал подбородок.
Наиболее рьяные сторонники реакции даже пудрили волосы.
Приступая к описанию внешности вновь вошедших, отметим, что они представляли собой полную противоположность.
Мы уже видели, что старший не раз проявлял инициативу, и, когда он говорил даже о самых обыденных вещах, по интонациям его голоса можно было догадаться, что он привык командовать. Как мы сказали, то был мужчина лет тридцати; его гладкие черные волосы, разделенные прямым пробором, падали до самых плеч, закрывая виски. Лицо у него загорело, как у путешественника, побывавшего в жарких странах; у него были тонкие губы, правильный нос, белые зубы и соколиные глаза, какими Данте наделил Цезаря.
Он был невысок ростом, руки и ноги у него были на редкость изящны. В его манере держаться чувствовалась некоторая скованность, как будто он не привык носить свой костюм, и если б он находился не на юге, на берегах Роны, а где-нибудь на прибрежье Луары, в его речи обратили бы внимание на легкий итальянский акцент.
Его спутник выглядел года на четыре моложе.
Это был красивый молодой человек, белокурый, голубоглазый, с нежным румянцем, с правильным прямым носом и волевым подбородком, почти лишенным растительности. Он был дюйма на два выше своего спутника и, при сравнительно высоком росте, так превосходно сложен, так свободен в движениях, что в нем угадывалась не просто сила, но и незаурядные ловкость и проворство.
Хотя они были одинаково одеты и держались на равной ноге, белокурый выказывал своему длинноволосому спутнику заметную почтительность, но отнюдь не как старшему, а как лицу, занимающему в обществе более высокое положение. Вдобавок он называл старшего гражданином, меж тем как тот именовал его просто Роланом.
Но сотрапезники, вероятно, не увидели всех особенностей, которые мы описываем, чтобы поглубже ввести читателя в русло нашего повествования: уделив вошедшим несколько мгновений, они отвели глаза, и прерванный разговор возобновился.
Надобно сказать, что за столом обсуждалось происшествие, жгуче интересовавшее путешественников: речь шла о нападении на дилижанс, который вез шестьдесят тысяч франков, принадлежавших правительству. Ограбление произошло накануне на дороге, ведущей из Марселя в Авиньон, между Ламбеском и Пон-Роялем.
