Совет старейшин на чрезвычайном заседании вверил мне надзор над городом и командование армией.
Я взял на себя и то и другое, чтобы способствовать проведению мер, какие решил принять Совет исключительно для блага народа.
Последние два года Республика страдает от дурного управления. Вы надеялись, что мое возвращение положит конец бедствиям страны. Вы так единодушно приветствовали меня, что я должен был взять на себя обязательства, которые я и выполняю. Вы также выполните свои обязательства и поможете своему генералу, проявляя энергию, твердость и доверие, какие вы обнаруживали столько раз!
Свобода, победа и мир снова поднимут престиж Французской республики в Европе, утраченный ею из-за измен и нелепой политики!
Солдаты бешено аплодировали. Это было объявление войны Директории, а солдаты всегда рукоплещут объявлению войны.
Генерал соскочил с коня при неумолкающих криках «браво!».
Он вошел в Тюильри.
Во второй раз он переступил порог дворца династии Валуа, чьи стены не защитили корону и голову последнего из Бурбонов.
Рядом с ним шагал гражданин Редерер.
Узнав его, Бонапарт невольно вздрогнул.
— Гражданин Редерер, — сказал он, — вы были здесь утром десятого августа.
— Да, генерал, — ответил будущий граф Империи.
— Это вы дали Людовику Шестнадцатому совет явиться в Национальное собрание.
— Да.
— Дурной совет, гражданин Редерер! Я не последовал бы ему!
— Мы даем советы в зависимости от того, с кем имеем дело. Я не дал бы генералу Бонапарту совета, который я дал королю Людовику Шестнадцатому. После бегства в Варенн и после двадцатого июня трудно было спасти короля!
Они подошли к окну, выходившему в сад Тюильри. Бонапарт остановился и схватил Редерера за руку.
— Двадцатого июня, — проговорил он, — я стоял вон там (и он показал пальцем на береговую террасу), за третьей липой. В открытом окне я видел беднягу-короля в красном колпаке. Он выглядел таким подавленным, что мне стало его жаль.
— И что же вы сделали?
— О, ничего, что я мог сделать? Ведь я был всего лейтенантом артиллерии! Но меня так и подмывало войти, как другие, во дворец и шепнуть королю: «Сир! Дайте мне четыре пушки, и я берусь рассеять весь этот сброд!»
Что произошло бы, если б лейтенант Бонапарт поддался искушению и, радостно встреченный Людовиком XVI, рассеял бы «этот сброд», то есть парижан? Расстреляв народ 20 июня в защиту короля, смог ли бы он 13 вандемьера сделать то же в защиту Конвента?
Пока бывший прокурор-синдик, погруженный в раздумье, быть может, мысленно уже набрасывал первые строчки своей «Истории Консульства», Бонапарт в сопровождении всех примкнувших к нему и своего штаба предстал перед Советом старейшин.
Когда улегся шум, вызванный приходом этой толпы, председатель зачитал генералу декрет, облекавший его военной властью. Затем он предложил Бонапарту принести клятву.
— Тот, кто, обещая родине победу, всякий раз исполнял свое слово, — добавил председатель, — конечно, свято сдержит свое новое обещание служить ей и хранить верность!
Бонапарт простер руку и торжественно произнес:
— Клянусь!
Все генералы, находившиеся в его свите, вслед за ним произнесли, каждый от своего имени:
— Клянусь!
Еще не отзвучали слова клятвы, как Бонапарт заметил секретаря Барраса, того самого Болло, которого член Директории утром хвалил своим коллегам. Молодой человек явился сюда только для того, чтобы дать отчет о происходящем своему патрону, но Бонапарт заподозрил, что тот выполняет некое секретное поручение Барраса.
Генерал решил перехватить инициативу и подошел к Болло.
— Вы пришли сюда от имени Директории? — спросил он. И, не давая Болло ответить, он продолжал:
— Что они сделали с Францией, которая была на вершине славы, когда я ее покидал? Тогда царил мир, а теперь война! Тогда мы были победителями, а теперь терпим поражения! Тогда были миллионы, привезенные из Италии, а теперь всюду грабежи и нищета! Что стало со ста тысячами французов, которых я всех знал по имени! Они погибли!
Разумеется, эти слова непосредственно не относились к секретарю Барраса, но Бонапарту хотелось их сказать, нужно было их сказать, и ему было безразлично, к кому он обращается.
Но, быть может, даже с его точки зрения, было бы лучше, если бы он сказал их человеку, способному ответить ему.
Поднялся Сиейес.
— Граждане, — произнес он, — члены Директории Мулен и Гойе просят допустить их в собрание.
— Они больше не члены Директории, — заявил Бонапарт, — поскольку она уже не существует!
— Но они еще не подали в отставку, — возразил Сиейес.
— Так пусть пойдут и сделают это! — бросил Бонапарт. Вошли Мулен и Гойе.
Они были бледны, но казались спокойными: они знали, что идут на борьбу и в случае поражения, возможно, им грозит ссылка в Синнамари. Те, кого они сослали 18 фрюктидора, как бы проложили им туда дорогу.
— Я вижу с удовлетворением, — заговорил Бонапарт, — что вы готовы исполнить желания наши и двух ваших коллег.
Гойе сделал шаг вперед.
— Мы не намерены, — решительно начал он, — исполнять ваши желания и тем более желания наших коллег — бывших коллег, поскольку они подали в отставку! Мы намерены исполнить волю закона, а он требует, чтобы декрет, переносящий заседания Законодательного корпуса в Сен-Клу, был немедленно опубликован! Мы пришли выполнить долг, который налагает на нас закон, мы твердо решили встать на его защиту и бороться с мятежниками — кто бы они ни были, — которые дерзнут его нарушить!
— Нас не удивляет ваше рвение, — холодно сказал Бонапарт, — всем известно, что вы искренне любите родину, и, конечно, вы присоединитесь к нам.
— Присоединиться к вам! А зачем?
— Чтобы спасти Республику!
— Республику!.. Было время, генерал, когда вы имели честь быть ее опорой. Но сегодня именно на нас возложена славная задача — спасать Республику!
— Спасать Республику! — воскликнул Бонапарт. — А какими средствами вы располагаете? Вы опираетесь на вашу Конституцию? Но посмотрите! Она подгнила со всех сторон и вот-вот развалится! И если даже я сейчас не подтолкну ее одним пальцем, она и так не протянет и недели!
— А! — вскричал Мулен. — Наконец-то вы открываете нам свои коварные замыслы!
— Я не питаю никаких коварных замыслов! — воскликнул Бонапарт, топнув ногой. — Республика в опасности! Надо ее спасать. Я этого хочу!
— Вы этого хотите? — возразил Гойе. — Но мне кажется, не вам, а Директории следует сказать: «Я этого хочу!»
— Директории больше нет!
— В самом деле, за минуту перед тем как мы сюда пошли, нам передали, что вы провозгласили это.
— Директории больше нет, после того как Сиейес и Роже Дюко подали в отставку!
— Вы ошибаетесь: Директория существует, поскольку остается трое ее членов: ни Мулен, ни я, ни Баррас в отставку не подавали.
