для которой старая Марта не пожалела мяса. Затем доктор возвратился к Еве.
Впервые за целый год девочка лишилась своего постоянного спутника; она видела, как пес вышел вместе с доктором и проводила его глазами; теперь же, когда доктор вернулся один, в пристальном взгляде девочки выразилось едва уловимое удивление.
Как ни мимолетно было это выражение, доктор успел его заметить.
Но это еще не все: весь день девочка выказывала явные признаки тревоги, оглядывалась направо и налево и даже, чего с ней не случалось никогда, пыталась обернуться назад, а к вечеру с губ ее стали срываться жалобные стоны.
Но жалобы не интересовали Жака Мере; он уже не раз слышал, как его пациентка стонет; ему хотелось увидеть ее улыбку, которой он никогда еще не видел, хотя черты лица девочки постепенно прояснились: она шире открывала глаза, взгляд которых, впрочем, оставался тусклым и безжизненным; нос ее оформился, губы порозовели, а головка покрылась прелестными белокурыми кудрями.
Доктор провел ночь рядом с Евой, которая во сне продолжала стонать так же, как и наяву. Два-три раза она повернулась так резко, как никогда не поворачивалась бодрствуя, и сделала рукой движение не столь вялое, как обычно.
Неужели ей снился сон? Неужели в ее мозгу родилась мысль? Или то была просто нервная дрожь?
Доктор надеялся вскоре это выяснить.
Проснувшись утром, Ева обнаружила подле себя кота, к которому никогда не выказывала ни симпатии, ни антипатии; Жак Мере нарочно положил Президента рядом с ней, чтобы проверить, как она его примет.
Ева, еще не до конца очнувшись ото сна, почувствовала у себя под рукой что-то мягкое и пушистое и стала гладить зверя, однако мало-помалу глаза ее раскрылись, и она с видимым усилием устремила их на Президента; наконец поняв, что перед ней не Сципион, а всего-навсего кот, она с досадой оттолкнула его, и обидчивый кот, сочтя себя оскорбленным, соскочил с девочкиной постели.
В этот миг на лестнице послышался звон цепи и такой грохот, как будто в лабораторию взбиралась лошадь, а затем неплотно прикрытая дверь с шумом отворилась и в комнату вбежал обретший свободу Сципион.
За ночь он порвал цепь и прогрыз дверцу конуры.
Пес прыгнул на кровать девочки.
Ева вскрикнула от радости и впервые в жизни улыбнулась.
Именно этой развязки и ожидал доктор, хотя он намеревался в нужный момент освободить Сципиона сам; он недооценил силу и нетерпеливость четвероногого друга своей воспитанницы.
Поспешив избавить пса от ошейника и цепи, грубые звенья которой могли поранить хрупкое тело Евы, доктор стал с восторгом наблюдать за обоюдной радостью девочки и собаки, ласкавших друг друга.
Значит, накануне Ева в самом деле сожалела об отсутствии Сципиона.
Значит, ночью она в самом деле видела сны.
Значит, несмотря на сутки разлуки, Ева не забыла Сципиона.
Значит, она обладала если не памятью, то хотя бы зачатками памяти.
Жак Мере пробормотал вполголоса девиз Декарта Cogito, ergo sum: «Я мыслю, следовательно, существую».
Девочка мыслила — значит, существовала.
Тем временем наступила весна, в саду вновь зажурчал ручей, на ветвях буков и лип раскрылись пушистые почки, сквозь бурый земляной покров вновь пробилась зеленая трава, и вот наконец прекрасным солнечным утром девочка в сопровождении собаки вернулась в свой рай.
Жак вынес ее в сад на руках и опустил на ковер, расстеленный, как и прежде, под липами, однако на сей раз, к великой радости доктора, произошло то, чего он не мог добиться год назад. Уцепившись за угол скамьи, девочка поднялась и с помощью доктора встала прямо, а затем, опираясь руками о скамью, огляделась кругом и пронзительно вскрикнула; Жаку Мере этот восторженный крик радости возвестил его победу.
Так ум и мускульная сила пробудились в девочке одновременно, хотя и на шесть-семь лет позже, чем у других детей. Так разом начали развиваться два близнеца, земной и небесный, именуемые телом и душой.
VIII. PRIA CHE SPUNTI L'AURORA2
То был шаг вперед, несказанно обрадовавший доктора, но шаг весьма небольшой.
Ева начала различать предметы, постоянно находившиеся в поле ее зрения; однако звуки, казалось, совершенно не трогали ее, и какой бы шум ни раздавался поблизости, она никогда не оборачивалась.
Постепенно доктор уверился в предположении, которое уже не раз приходило ему в голову, но о котором он из боязни угадать старался не думать, а именно, что бедная девочка глуха.
Однажды, когда Ева играла со Сципионом на лужайке и, не имея еще сил подняться на ноги, ползала по траве, доктор, забросивший ради нее свои тигли и реторты, поднялся в лабораторию, зарядил пистолет, спустился вниз и выстрелил прямо у девочки над ухом.
Сципион дернулся, залаял, бросился в кусты за дичью, которую, как ему показалось, убил доктор.
Девочка даже не шелохнулась.
Она следила глазами за собакой, судя по всему, радуясь ее сумасбродствам, и подзывала ее к себе слабыми движениями руки, которых не заметил бы никто из посторонних. Однако, уделяя все свое внимание следствию, она оставалась глубоко равнодушна к причине.
Тогда доктор решил прибегнуть к электричеству: всякий раз, когда девочка на двадцать четыре, тридцать шесть, а то и сорок восемь часов впадала в оцепенение, а это случалось с ней более или менее регулярно, раз в два-три месяца,
Жак Мере стал растирать ее наэлектризованной щеткой, купать в наэлектризованной воде, а также пропускать через ее слуховой канал постоянный электрический ток; начал он с пятнадцатиминутных сеансов, а затем продлил процедуру до получаса и даже до часа.
Через три месяца доктор вновь произвел опыт с пистолетом.
Девочка вздрогнула и обернулась.
Доктор не сомневался, что до сих пор Ева ничего не говорила оттого, что ничего не слышала; теперь же, когда звук чужих речей начнет долетать до ее слуха, прежде к нему невосприимчивого, она непременно заговорит.
Впрочем, до этого было еще далеко.
Поэтому Жак упорно продолжал лечить Еву электричеством. Физически девочке это шло только на пользу: она крепла на глазах. И доктор решился произвести новый опыт.
Базиль, тот бедный возница, которому телега раздробила бедро и которого доктор спас описанной в начале нашего романа удачной операцией, вдобавок к тремстам франков, пожалованным ему неизвестным покровителем, получил от мэрии разрешение оповещать жителей Аржантона о местных новостях, публичных торгах, потерянных вещах и обещанных за них вознаграждениях.
Его труба пользовалась в Аржантоне большой популярностью, и, лишь заслышав знакомую фанфару — единственную, какую калека умел извлекать из своего инструмента, — все аржантонцы, повинуясь любопытству, столь сильному в маленьких городах, где новости так редки, что порой их приходится выдумывать нарочно, сбегались на перекресток, не желая пропустить ни слова из объявления глашатая.
Однажды, когда Базиль со своей трубой проходил мимо дома нашего героя, тот подозвал его к себе.
Базиль подошел к г-ну Мере так быстро, как только позволяла его деревянная нога.
Не стоит и говорить, что старина Базиль почитал доктора как бога; видя, каким дождем благодеяний вознаграждает его Провидение за несчастный случай, он перестал жалеть о своей ноге: она никогда не принесла бы ему столько пользы, сколько он имел теперь, потеряв ее.
Жак Мере объяснил Базилю, что от него требуется: он должен сыграть самую пронзительную фанфару из всех, какие он знает. Базиль простодушно признался, что фанфару он знает одну-единственную, но, если нужно, сыграет ее как можно громче — лишь бы ему простили кое-какие фальшивые ноты.
Доктор отвечал, что фальшивых нот бояться не следует: напротив, они придутся весьма кстати.
