осторожно помочил его и вытер лицо. Считая, что руки могут обойтись без мытья еще день-два, он запустил пальцы в свою косматую черную гриву, откинул ее за уши и придал ей волнистый изгиб, который ему очень нравился (и крайне не нравился его приятелям-британцам). Затем он надел берет, накинул плащ и вышел на залитые солнцем улицы, всей грудью вдыхая аромат весны, свободу и светлую радость этого воскресного майского утра в Париже.
Он застал Маленького Билли в небольшой цинковой ванне, орудовавшего мылом и губкой. Это зрелище так озадачило и заинтересовало его, что на минуту он даже позабыл, зачем пришел.
— Господи! На кой черт вы это делаете? — спросил он на ломаном немецко-французском диалекте.
— Делаю что? — спросил Маленький Билли на своем франко-английском.
— Сидите в воде и забавляетесь куском мыла и губкой?
— Да просто стараюсь стать чистым!
— Ах, вот что! А как же вы делаетесь грязным?
На этот вопрос Маленький Билли не мог найти сразу подходящего ответа и продолжал заниматься омовением, отфыркиваясь и брызгаясь, с энергией, свойственной англичанам, а Свенгали долго и оглушительно смеялся, глядя, как маленький британец «пытается стать чистым»!
Когда Билли наконец достиг желанного предела чистоты, возможной при данных обстоятельствах, Свенгали попросил у него взаймы двести франков, и Билли дал ему пять.
Удовольствовавшись этой суммой за неимением лучшего, Свенгали спросил, когда Маленький Билли намерен «чиститься» снова, так как он хотел бы присутствовать и посмотреть еще раз, как это делается.
— Завтра утром я к вашим услугам, — сказал Маленький Билли, отвешивая почтительный поклон.
— Что? И в понедельник тоже? Вы моетесь каждый день?
Громко смеясь, он выкатился из комнаты и смеялся на всем протяжении своего пути до улицы Сены, где жил Таффи, которого он решил сначала позабавить рассказом о чудаке Билли, радеющем о своей чистоте, а затем перехватить у Знатного Малого еще франков пять, а то и десять.
Как, вероятно, догадался читатель, он застал Таффи тоже в ванне. У Свенгали сделались конвульсии от смеха, он корчился, кривлялся, хватался за бока и тыкал пальцем в огромного голого бритта, пока, наконец, Таффи не оскорбился и не вышел из себя.
— Какого черта вы гогочете, свинтус вы этакий! Хотите, чтобы я вас за окошко вышвырнул? Грязная швабра! Погодите-ка! Я вам намылю голову!
И Таффи выскочил из ванны. Он выглядел, как Геркулес в пылу праведного гнева. Свенгали струсил и обратился в бегство.
— Проклятье! — восклицал он на ходу, кубарем скатываясь вниз по узкой лестнице отеля «Сена». — Ну и дубина! Мерзкий грубиян! Безмозглый, тупой британец, черт бы его побрал!
Он приостановился в раздумье.
«Надо бы сходить теперь к шотландцу на площадь святого Анатоля за вторым пятифранковиком. Но пережду немного, чтобы он успел помыться и просохнуть!»
Свенгали зашел перекусить в молочную на улице Клопэн-Клопан и там, чувствуя себя в безопасности, хохотал долго и неудержимо.
Два голых англичанина — большой и маленький — в один и тот же день «стараются стать чистыми»!
Он самодовольно считал, что поступает разумнее их, и, со своей точки зрения, возможно, был прав: ведь за одну неделю можно выпачкаться не меньше, чем за целую жизнь, так стоит ли из-за этого волноваться? К тому же, если вы достаточно чистоплотны для тех, кто вас окружает, быть более чистоплотным, чем они, — невежливо, бестактно и глупо.
Как раз в ту минуту, когда Свенгали собирался постучать в дверь к Лэрду, по лестнице из мастерской Дюрьена спускалась Трильби. У нее был измученный вид, глаза с покрасневшими веками были обведены темными кругами, лицо, усыпанное веснушками, побледнело.
— Вы чем-то опечалены, мадемуазель? — спросил он.
Она отвечала, что страдает от невралгии, которой часто подвержена. Боль в глазах нестерпима и обычно длится целые сутки.
— Может быть, я смогу вас вылечить. Зайдемте сюда.
Если в это утро Лэрд и наслаждался омовением, то на сегодня оно, очевидно, было уже закончено. Он прихлебывал кофе собственного приготовления и закусывал хлебом с маслом. При виде страданий бедной Трильби он искренне огорчился и стал угощать ее виски, кофе и имбирными пряниками, но она к ним и не притронулась.
Свенгали усадил ее на диван, поместился напротив и велел ей смотреть прямо ему в глаза.
— Глядите пристальна на белки моих глаз!
Затем он начал слегка поглаживать ей лоб, щеки и затылок. Вскоре веки ее сомкнулись и на лице появилось спокойное выражение. Через некоторое время, приблизительно спустя четверть часа, он осведомился не болят ли у нее глаза по-прежнему.
— О, почти совсем не болят, месье! Это такое райское счастье!
Еще через несколько минут он спросил Лэрда, знает ли тот немецкий язык.
— Достаточно, чтобы понимать, — ответил Лэрд, проживший целый год в Дюссельдорфе. Тогда Свенгали сказал ему по-немецки: «Смотрите: хоть она и не спит, но открыть глаза не сможет. Спросите-ка ее».
— Вы спите, мисс Трильби? — осведомился Лэрд.
— Нет.
— Тогда откройте глаза и взгляните на меня.
Она попробовала открыть глаза, но не смогла и сказала об этом.
Тогда Свенгали снова сказал по-немецки:
— Она не сможет рта раскрыть. Спросите ее.
— Отчего вы не можете открыть глаза, мисс Трильби?
Она попыталась заговорить, но напрасно.
— Она не сможет встать с дивана. Попросите-ка ее встать.
Трильби не откликнулась — она была безгласна и недвижима.
— А теперь я освобожу ее, — сказал Свенгали.
И, о чудо! она вскочила с места, всплеснула руками и воскликнула: «Да здравствует Пруссия! Я выздоровела!» В благодарность она схватила руку Свенгали и поцеловала, а он осклабился, обнажив свои большие желтые зубы, и хрипло вздохнул, закатив к небу мутноватые белки своих больших черных глаз.
Побегу скорей позировать Дюрьену. Чем мне отблагодарить вас, месье? Вы вылечили меня!
— Да, мадемуазель, я вылечил вас и взял вашу боль себе, теперь она у меня в локте. Но она мне мила, ибо она ваша. Каждый раз, как вы будете страдать от нее, вы станете приходить ко мне на улицу Тирлиар, дом номер двенадцать, на шестой этаж, и я буду лечить вас и брать вашу боль себе.
— О, вы чересчур добры! — И от радости она завертелась на месте волчком, громко выкрикивая: «Кому молока!» Стены студии содрогнулись, а рояль гулко и торжественно откликнулся на ее возглас.
— Что это вы кричите, мадемуазель?
— Так кричат молочницы в Англии.
Это великолепный возглас, мадемуазель, прекраснейший возглас! Он исходит из глубины души, его издает весь ваш организм, и он звучит как музыка в устах ваших. Ваш голос подобен голосу Альбони — voce sulle labbre[10]. Великолепный голос — воистину крик души!
Трильби вспыхнула от удовольствия и гордости.
— Да, мадемуазель! Я знаю только одного человека на свете, который обладает столь же мощным голосом, как ваш. Даю вам честное слово.
