— Кто же это? Вы сами, месье?
— Увы, нет, мадемуазель, я лишен этого счастья. К сожалению, у меня нет голоса… Это официант в кафе «Ротонда» в Палэ Руаяль. Когда ему заказывают кофе, он произносит «Бум» глубочайшим басом. У него бассо профундо, он берет ля первой октавы — феноменально! Как пушечный выстрел! У пушки тоже мощный голос, мадемуазель. За это он получает тысячу франков в год, так как привлекает массу клиентов в «Ротонду», где подают прескверное кофе, хотя он и стоит на три су дороже, чем в кафе «Ла Сури», что на улице Фламберж. Когда этот официант умрет, замену ему будут искать по всей Франции, а затем и по всей Германии, родине всех рослых официантов вроде него — и пушек, — но ему подобного нигде не найдут, и кафе «Ротонда» обанкротится, если только вы не согласитесь поступить на его место. Вы позволите мне осмотреть ваш ротик, мадемуазель?
Она широко разинула рот, и он осмотрел его.
— Бог мой! Нёбо вашего рта подобно куполу Пантеона, оно могло бы вместить славу всей Франции! Зев вашего рта подобен вратам собора святого Сульпиция, когда они раскрыты для верующих в день поминовения всех святых. Все ваши зубы целы? тридцать два безукоризненных английских зуба, белых как кипень, и крупных как сустав моего пальца! Ваш язычок похож на розовый лепесток, а линия вашего носа напоминает скрипку Страдивариуса — какой великолепный резонатор! В вашей прекрасной поместительной груди находятся легкие, крепкие, как кожаные мехи, а дыхание ваше благоуханно, как дыханье благородного белого оленя, возросшего на отечествённых ромашках и маргаритках! И у вас отзывчивое, мякое сердце — золотое сердце, мадемуазель, я читаю это на вашем лице!
Сердце ваше как лютня, Лишь к нему прикоснешься — Оно отзывается тотчас…
Как жаль, что при всем том вы не обладаете музыкальностью!
— Но я музыкальна, месье. Разве вы не слышали, как я пою «Бен Болта»? Почему же вы так говорите?
Свенгали на мгновение смешался. Потом он сказал:
— Когда я играю «Розамунду» Шуберта, мадемуазель, вы смотрите в другую сторону и курите папироску… Вы глядите на Таффи, на Билли, на развешанные по стенам картины или в окно на крышу Собора Парижской богоматери, но только не на Свенгали! Не на Свенгали, который глаз оторвать от вас не может и для вас играет «Розамунду» Шуберта!
— О, как красиво вы выражаетесь! — воскликнула Трильби.
— Но будьте покойны, мадемуазель, когда у вас начнет болеть голова, приходите опять к Свенгали, он снимет с вас боль и возьмет ее себе — на память о вас. И только для вас одной станет он играть сначала «Розамунду» Шуберта, а потом и песенку «Господа студенты в кабачок идут» — ведь это веселее! И вы не будете ни видеть, ни слышать, ни думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!
Почувствовав, что его красноречие возымело желаемый эффект, он решил немедленно уйти, дабы ничем его не нарушить. Поэтому он склонился над красивой веснушчатой рукой Трильби, приложился к ней губами, а затем с поклоном покинул студию, даже не попытавшись раздобыть предвкушаемый пятифранковик.
— Чудаковатый он какой-то, правда? — сказала Трильби. — Он напоминает мне большого голодного паука, и в его присутствии я чувствую себя мухой. Но он вылечил меня, он вылечил меня! Ах, вы себе представить не можете, как мне бывает больно!
— И все же на вашем месте я не стал бы связываться с ним, — сказал Лэрд. — Лучше терпеть любую боль, чем вылечиваться таким неестественным путем, да еще с помощью такого человека! Я уверен, что Свенгали — плохой человек. Он вас загипнотизировал — вот что он сделал! Это месмеризм. Я частенько об этом слышал, но никогда не видел, как это происходит. Вас подчиняют чужой воле и затем делают с вами все, что заблагорассудится: заставляют лгать, убивать, грабить — что угодно! А когда хотят от вас отделаться — могут в придачу принудить вас к самоубийству! При одной мысли об этом страшно становится!
Лэрд произнес свою тираду очень серьезно, торжественно, в необычной для себя манере — он был потрясен, и его впечатлительность только усугубляла все происшедшее. Он почти пророчествовал.
Дрожь пробежала по спине Трильби при его словах. Она была чрезвычайно восприимчива, как вы могли в этом убедиться, ибо мгновенно поддалась гипнотическому влиянию Свенгали. Она отправилась позировать Дюрьену (которому ни словом не обмолвилась о том, что с ней было), и целый день ее преследовало воспоминание о черных глазах Свенгали и о прикосновении его липких грязных пальцев к ее лицу, — в ней росло отвращение к нему и ужас.
«Свенгали, Свенгали, Свенгали!» — неотступно звучало в ее мозгу и отдавалось в ушах, подобно магическому заклинанию, постепенно становясь почти столь же нестерпимым, как и головная боль. Она чувствовала себя как бы во власти какого-то колдовства.
«Свенгали, Свенгали, Свенгали…»
Наконец она обратилась к Дюрьену с вопросом, знаком ли он с ним.
— Еще бы! Знаю ли я Свенгали!
— А что ты о нем думаешь?
— Когда он помрет, на свете будет одним прохвостом меньше!
Студия, или школа живописи, Карреля помещалась на улице Нотр Дам де Потирон де Сен-Мишель, в глубине огромного двора. Множество больших грязных окон выходило на север, и свет небесный заливал вереницу больших грязных мастерских.
Студией Карреля называлась самая огромная и наиболее грязная из них, где учились тридцать или сорок молодых художников. Они рисовали с натуры или писали маслом ежедневно, кроме воскресений, с восьми утра до полудня, а после перерыва еще часа два. А субботы посвящали необходимой чистке сих авгиевых конюшен.
Натурщики и натурщицы чередовались еженедельно.
Одну неделю рисовали натурщиков, другую — натурщиц, и так в течение всего года.
Печь, помост для натуры, табуретки, ящики, около полусотни крепко сколоченных приземистых стульев, пара мольбертов и множество досок для рисования составляли необходимую обстановку.
Бесчисленные карикатуры и шаржи углем и мелом покрывали стены, разукрашенные также мазками бесчисленных палитр. Многоцветная гамма красок была весьма приятной для глаз.
За свободное пользование мастерской и натурой каждый ученик платил по десять франков в месяц и вносил деньги старосте, который являлся ответственным лицом. Кроме того, согласно обычаю, новичкам полагалось при поступлении в студию — при своем «посвящении в ученики» — устраивать для своих товарищей угощение, состоявшее из пунша и пирожных, что обходилось в тридцать, а то и пятьдесят франков.
По пятницам Каррель (знаменитый художник, представительный, элегантный, изысканно вежливый, с вполне заслуженной красной ленточкой Почетного легиона в петлице) появлялся в студии на два-три часа и обходил своих учеников, задерживаясь у каждой рисовальной доски или мольберта на несколько минут, причем, если ученик был прилежным и многообещающим, — минут на двадцать и даже более.
Делал он это из бескорыстной любви к искусству, отнюдь не из личной выгоды, и в полной мере заслуживал то глубокое уважение, которое питала к нему вся эта непочтительная и крайне бесшабашная компания, состоявшая из самых разношерстных людей.
Среди них были и пожилые, их называли «седобородыми», которые рисовали и писали маслом уже лет тридцать. Они знавали других маститых художников, помимо Карреля, и могли нарисовать или написать человеческий торс почти столь же хорошо, как Тициан или Веласкес, но не могли нарисовать или написать ничего другого и застревали у Карреля на всю жизнь.
Были тут молодые люди, которым года через два или лет через пять-шесть, а то и через десять — двадцать, суждено было оставить свой след в искусстве и стать такими же большими художниками, как и сам мэтр. Были и другие — явные неудачники, предназначенные для прозябания в неизвестности, которых
