ожидали в будущем больницы, ночлежки, река или морг, а то и еще хуже: котомка безвестного бродяги и даже унылое времяпрепровождение за прилавком отцовской лавчонки.
Беспечная молодежь, буйная, веселая богема, бойкие на язык парижане, проказники, остряки, задиры! Ленивые и прилежные ученики, дурные и хорошие, чистоплотные и неряшливые (в большинстве случаев последние) — всех их объединял некий дух солидарности. Чувствуя себя членами одной корпорации, они работали вместе дружно и весело и, если их просили об этом, весьма охотно помогали друг другу бескорыстным советом художника, хотя и делали это в весьма нелестных выражениях.
Прежде чем стать членом этого братства, Маленький Билли посещал года три-четыре одну из художественных школ в Лондоне, рисовал карандашом и писал маслом с натуры, а также с античных статуй в Британском музее, поэтому он не был новичком в своем деле.
Когда в одно прекрасное утро, в понедельник, он пришел в студию Карреля, то чувствовал себя сначала робко и не в своей тарелке. У себя, в Англии, он усиленно изучал французский язык, довольно прилично читал и писал, и даже мог кое-как изъясняться на нем, но французская речь, которая звучала в этой парижской мастерской, была совершенно не похожа на тот официальный, приглаженный язык, давшийся ему с таким трудом. Учебник, которым он пользовался, не годился для Латинского квартала.
По совету Таффи — ибо Таффи уже работал под эгидой Карреля — Маленький Билли вручил старосте огромную сумму в шестьдесят франков на всеобщее угощение. Этот щедрый жест произвел чрезвычайно благоприятное впечатление и ослабил то предубеждение, которое могло возникнуть в силу элегантности, вежливости и безупречной чистоплотности Маленького Билли. Ему отвели место, дали мольберт и рисовальную доску. Он пожелал работать стоя и начать с зарисовки мелом. Натурщика поставили в позу, и в полном молчании все принялись за дело. Утро понедельника всегда и повсюду кажется немного хмурым. Во время десятиминутного перерыва для отдыха несколько учеников подошли посмотреть на рисунок Маленького Билли. С первого же взгляда они поняли, что он владеет своим ремеслом, и преисполнились к нему уважением.
Природа одарила его необычайно „легкой рукой“ — даже двумя, ибо он с одинаковым умением и ловкостью пользовался ими обеими. Благодаря предварительной практике в лондонской художественной школе он полностью исцелился от неуверенного, робкого туше, часто изобличающего руку начинающего художника и остающегося на всю жизнь у художника-дилетанта. Легчайшие, самые небрежные из его карандашных набросков отличались завидной точностью и неподражаемым обаянием, присущим одному ему, — узнать их автора можно было с первого же взгляда. Его туше, или, иными словами, прикосновение к бумаге или полотну, напоминало собой прикосновение Свенгали к клавиатуре рояля и было также единственным в своем роде.
С приближением полуденного перерыва начались попытки завязать разговор, разбить лед молчания. Ламберт — юноша с необыкновенно веселым лицом — первым нарушил тишину, произнеся на ломаном английском языке следующее замечание:
— Видали ли вы старые туфли моего отца?
— Я не видел, старых туфель вашего отца.
Последовала пауза, а затем:
— Не видели ли вы старой шляпы моего отца?
— Я не видел старой шляпы вашего отца.
Потом кто-то сказал по-французски:
— Я нахожу, что у него красивая голова, у этого англичанина. А вы, Баризель?
— Но почему глаза у него как две плошки?
— Да потому что он англичанин!
— А почему у него рот, как у морской свинки, — два огромных зуба торчат спереди?
— Да потому что он англичанин.
— А почему у него спина такая прямая, будто он проглотил Вандомскую колонну еще со времен битвы под Аустерлицем?
— Да все потому, что он англичанин!
И так далее, пока все воображаемые недостатки внешности Маленького Билли не были перечислены. Затем:
— Папелар!
— Что?
— Мне хотелось бы знать, читает ли англичанин молитвы перед сном?
— Спроси-ка его!
— Сам спроси!
— Хотел бы я знать, есть ли у англичанина сестры, и если есть, сколько их, какого они возраста и пола.
— Спроси-ка его.
— Сам спроси!
— А я хотел бы услышать во всех подробностях историю первой любви англичанина, а также, каким образом он потерял свою невинность.
— Спроси-ка его! — и т. д. и т. д.
Маленький Билли, чувствуя, что является предметом этой беседы, стал несколько, нервничать. Вскоре с вопросом обратились прямо к нему.
— Скажите-ка, англичанин!
— Что? — отозвался Билли.
— Есть у вас сестра?
— Да.
— Она похожа на вас?
— Нет.
— Как жаль! А она читает на ночь молитвы?
Гневный огонек зажегся в глазах Маленького Билли, щеки его вспыхнули, и сия попытка вступить с ним в дружеские отношения и завязать первое знакомство была оставлена.
Вскоре Ламберт сказал:
— А не устроить ли нам «лестницу» англичанину?
Маленький Билли, заранее предупрежденный, хорошо знал, что это за испытание.
Новичка привязывали к лестнице и носили по двору, а если ему это было не по душе, то в придачу его поливали водой из насоса.
В следующий перерыв ему объяснили, что он должен покориться, и приготовили лестницу (ею пользовались чтобы доставать всякие предметы с высоких стеллажей, расположенных вдоль стен мастерской).
Маленький Билли улыбнулся подкупающей улыбкой и разрешил привязать себя с обезоруживающим добродушием, и потому они решили, что это вовсе не забавно, и сразу же отвязали его — таким образом, он не подвергся испытанию лестницей.
Таффи тоже избежал этого, но иным путем. Когда окружающие вознамерились подступиться к нему, он схватил первого же попавшегося из них и, размахивая им, как палицей, сокрушил столько студентов и заодно столько мольбертов, рисовальных досок и устроил такое ужасающее побоище, что все в мастерской возопили хором: «Мир! Мир!»
Затем Таффи проделал удивительнейшие, силовые трюки, показав себя при этом таким геркулесом, что память о нем жила в студии Карреля много лет, — он превратился в легенду, сказание, миф! И теперь еще говорят (там, где кое-что сохранилось от традиций Латинского квартала), что э тот человек гигантского роста швырял, бывало, по студии старосту и натурщиков, как бильярдные шары, пуская в ход одну левую руку!
Но вернемся к Маленькому Билли. Как только пробило двенадцать часов дня, появились пирожные и пунш (они выглядели превкусно), и все пришли в прекрасное настроение.
Пирожные были трех сортов — ромовые бабы, бисквиты и трубочки с кремом, по три су за штуку. Нет лучших пирожных во всей Франции, нет таких и в Латинском квартале, где они не хуже, чем в других местах; насколько я знаю, нет лучших пирожных во всем мире! Начинать следует с мадленов — жирных и
