— Лэрд знает об этом?
— Нет, я не хотел бы, чтобы он знал, не надо, пусть никто не знает.
— Таффи, старина, какой вы настоящий и мужественный человек!
— Рад это слышать. Так или иначе, мы с вами в одинаковом положении, и наше дело с честью из него выбраться. Она — жена другого и, возможно, любит его. Я уверен в этом. Каким бы он ни был, он ведь столько для нее сделал! На этом нужно поставить точку. Конец.
— Ах, для меня никогда не будет конца, никогда — о боже мой, никогда! Она была бы моей женой, если бы не вмешательство моей матери и этого старого, глупого осла, моего дяди! И какой женой! Подумать только, какой у нее ум и сердце, раз она так поет! О господи, а как она прекрасна — как богиня! Лоб, овал лица, подбородок! Как она держит голову! Видали вы когда-нибудь что-либо подобное? О, если б только я не сообщил своей матери, что женюсь на ней! Мы были бы уже пять лет женаты — жили бы в Барбизоне и писали бы, и работали как безумные! О, какая была бы дивная жизнь! О, будь проклято всякое назойливое вмешательство в дела других! О! О!..
— Вы опять начинаете? Что пользы? А что должен делать я, мой друг? Мне ведь не легче, старина, вернее хуже, чем когда бы то ни было, я полагаю.
Наступило продолжительное молчание. Наконец Билли сказал:
— Таффи, я не могу высказать словами, какой вы молодец. Бог свидетель, какого высокого мнения я всегда был о вас, но оно ничто в сравнении с тем, что я думаю о вас сейчас!
— Ладно, старина!
— А теперь, мне кажется, я немного успокоился, во всяком случае на какое-то время. Пойду-ка я спать. Доброй ночи! Благодарю вас больше, чем могу выразить.
И Маленький Билли, восстановив в какой-то мере душевное равновесие, вернулся к себе, когда уже забрезжил рассвет.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
На следующее утро наши три друга долго не вставали с постели и завтракали каждый у себя в комнате.
Все трое провели бессонную ночь. Даже Лэрд метался на кровати, терзал не приносящую сна подушку и не сомкнул глаз до рассвета. Он был чрезвычайно возбужден перевоплощением Трильби, его обуревали сомнения — действительно это она или нет.
Всю ночь в его мозгу (он был очень музыкален), как неотвязное эхо, отзывался тембр ее голоса, сладостного до боли, звенящего в тишине каким-то новым для человеческого голоса звуком, столь манящим и захватывающим, что желание еще раз услышать его вызывает мучительную, неутолимую тоску! Его память восстанавливала отрывки и целые музыкальные фразы ее песен; неповторимую, невыразимую певучесть вдохновенного исполнения; страсть, грацию, нежность, глубину ее огромного голоса; неожиданные переходы от суровости к светлой улыбке; от героики к лирике, от металлического, подобного удару по меди, густого звучания к мягкой, золотой вкрадчивости; все эти бесконечно варьируемые звуки, которые мы тщетно стремимся воспроизвести на флейте, тростнике или струнах, — короче, это новое в пении, этот «трильбизм».
Как в те часы, когда мы раздумываем над знакомым словом, Повторяя его, пока слово, столь хорошо нам известное, Не станет чудом — почему, мы и сами не знаем, — так раздумывал Лэрд над старым, простым мотивом «Бен Болта», который снова и снова всплывал в его утомленном сознании, сводил с ума какой-то странной, девственной, поражающей красотой. Он никогда не думал, что музыка, земная музыка может таить в себе нечто подобное.
В ее устах эта песня стала чудом, а почему, он и сам не знал!
Остаток утра они провели в Лувре, всячески стараясь занять свое внимание картинами «Бракосочетание в Кане», «Девушка у фонтана», ван-дейковским «Портретом мужчины с перчаткой», «Маленькой инфантой» Веласкеса и «Джокондой» с ее таинственной улыбкой. Но все было напрасно. В Париже не было ничего, кроме Трильби в ее золотом одеянии, единственной в целом мире; только ее улыбка была им нужна, та улыбка, когда сквозь полуоткрытые ее уста журчит «Impromptu» Шопена. Они недолго пробудут в Париже и во что бы то ни стало должны снова испить из этого живительного источника. Друзья направились к Цирку Башибузуков, но оказалось, что все билеты на концерты Ла Свенгали распроданы на много недель вперед, а у дверей уже выстроилась длинная очередь. Им пришлось отказаться от всякой надежды утолить свою страстную жажду.
Они кое-как позавтракали, перебрасываясь редкими словами и читая в утренних газетах отзывы о дебюте Ла Свенгали, — сплошные восклицания обезумевших от восторга журналистов и бешеные восхваления на разные лады. Но им все было мало! Нужны. были какие-то новые слова, другой язык!
Им хотелось побродить по Парижу, но они не могли придумать, куда бы себя деть в этом огромном городе, где они собирались так много посмотреть, что, казалось, им, безусловно, не хватит на это времени!
Заглянув в газету, они увидели объявление: оркестр королевской гвардии будет выступать после обеда в Булонском лесу на эстраде «Прэ Кателан». Друзья решили, что с таким же успехом могут поехать туда, как и в любое другое место. Они успеют вовремя вернуться, чтобы отправиться к Пассфилям на обед, не суливший ничего интересного, но ведь надо же как-нибудь убить вечер, если невозможно попасть на концерт Трильби.
У «Прэ Кателан» они увидели множество экипажей, колясок, верховых лошадей и грумов. Парижский сезон был в разгаре. Они вошли, послушали оркестр, знаменитый в то время (он выступал позднее в Лондоне в Кристал-паласе), и побродили по саду, наблюдая за публикой, или пытаясь наблюдать.
Неожиданно они увидели в обществе трех дам (старшая из которых была в трауре) очень изящного молодого гвардейского офицера в малиновом, шитом золотом мундире и с удивлением узнали в нем своего старого товарища Зузу. Они поклонились ему. Он сразу же узнал их, подошел и тепло их приветствовал, особенно Таффи. Он подвел его к своей матери — даме в трауре — и представил двум другим дамам. Нужно заметить, что самая молодая из них (в отличие от остальных своих соотечественниц) была так явно, так прискорбно некрасива, что было бы просто жестоко предпринимать неблагодарную попытку описать ее внешность. Это была мисс Лавиния Хонкс, американка, знаменитая наследница миллионов, в сопровождении своей матери. Затем Зузу вернулся к Билли и Лэрду и разговорился с ними.
Какими-то неисповедимыми и таинственными путями Зузу приобрел герцогскую осанку. Он был чрезвычайно аристократичен в красивой форме гвардейца и подкупающе любезен. Он участливо расспрашивал о миссис и мисс Багот, просил Билли передать им самый сердечный привет и выражал свою радость по поводу того, что видит Билли снова здоровым и цветущим (кстати, Билли после бессонно проведенной ночи выглядел, как маленькое, невзрачное привидение).
Они заговорили о Додоре. Зузу сказал, что был очень привязан к нему и привязанность эта никогда не изгладится, но Додор, кажется, сделал большую ошибку, уйдя из армии и занявшись мелкой коммерцией.
