воображению. Заключение, кульминация, соитие неизменно отсутствовали.
Пока не появился Джулио Романо.
Мой бедный иудей с печальными глазами! Много ли ему времени понадобилось, чтобы все понять? Раскрылась ли книга где-нибудь посередине, или он старательно начал листать с самого начала? Никакого Петрарки внутри не оказалось, хотя по первой странице этого можно было не понять. Короткое заглавие — единственное слово: «Позиции». Быть может, он счел, что речь идет о философии или даже о богословских прениях. А любопытство, которому дал пищу наш последний разговор, должно быть, подстегнуло его и заставило перевернуть страницу. И что же он обнаружил, перевернув ее? А следующую?
Позиции: шестнадцать изображений шестнадцати пар в шестнадцати позах блуда. В тумане на мосту трудно разглядеть все подробности, но я листаю страницы, и память приходит на помощь зрению. В этом-то и заключалась сила гравюр: раз увидев, их невозможно было забыть. Каждая сцена была откровенной, выразительной и даже акробатической. Интерьеры отсылали к классической древности — где колонна, где струящиеся складки, — но люди, истово предававшиеся любовным утехам, выглядели вполне современными. На некоторых картинках любовники лежали сплетенными на постелях, на одной — женщина опиралась на подушки, разложенные на полу, ягодицы ее были высоко приподняты, на другой — женщина опускалась на мужчину, словно садясь на стул, другая балансировала на одной ноге, вводя в себя мужской уд, а один мужчина кружил женщину, насадив ее на себя, как на вертел. Любовники с телосложением богов и богинь и с воображением блудников и блудниц; мужчины в момент последних содроганий, пышная обнаженная женская плоть. И все влюбленные, порабощенные вожделением.
Мне снова вспоминается яростное возмущение гнавшего меня вон еврея. Что прочел я в его глазах? Омерзение, отравленное вожделением? Оскорбленное возбуждение. Что ж, он не одинок. Большинство мужчин, начав смотреть, уже не могут остановиться, хотя мне встречались чувствительные натуры, у которых разбуженная этими картинками похоть смешивалась с отвращением к самим себе.
Тем, кому были знакомы работы Джулио Романо, трудно было бы разыгрывать удивление. Его пристрастие к любовным играм и к их воспроизведению в живописи было хорошо известно. В том числе — Папе Клименту VII, одному из его главных покровителей. Климент происходил из рода Медичи, знаменитого своим интересом к эротике. Его дядя, Лоренцо Великолепный, написал малоприличный сонет, восхвалявший радости содомии в супружестве; сам же Папа любил картины, возбуждавшие похоть, не меньше других прелатов. И хорошо за них платил. Правда, людская молва, с быстротой пожара разлетевшаяся по Риму после появления гравюр, шептала, что вначале Джулио нарисовал любовные парочки прямо на стенах Ватиканского дворца — в отместку за то, что Папа не расплатился с ним вовремя за готовую работу.
И все же, даже если Климента несколько и раздосадовало появление непристойных фигур на стенах его дворца, то, разумеется, он никак не ожидал, что проснется однажды утром и обнаружит, что выполненные по этим рисункам гравюры Маркантонио переходят из рук в руки по немалой цене. А среди их владельцев, разумеется, были и члены курии. Как только эти гравюры вышли в свет, все римское общество только о них и говорило. Они чудо как помогли куртизанкам. Моя госпожа была вне себя от возбуждения, она пыталась опознать своих соперниц — или по особому браслету на запястье, или по кудрявой, как у Горгоны Медузы, голове, или по прическе. Нередко клиенты приходили с экземплярами гравюр под плащом: то были и распутники, которым нравилось сначала представить себе что-то, прежде чем проделать, и робкие мужчины, которым давно хотелось того, о чем они не осмеливались говорить вслух. Изображения, воспламенявшие фантазию молодых людей, равным образом заставляли лучше работать орудия стариков. Некоторое время все римляне были заняты исключительно постельными баталиями.
Но когда скандал разгорелся в полную силу, нашлись люди вроде меня, кого политика занимала не меньше, чем удовольствия, и кто понял, что мы подлетели чересчур близко к солнцу. Справедливости ради надо заметить, что для Джиберти, папского цензора с вечно кислым выражением лица, настали опасные времена. Половина Германии полыхала, охваченная мятежом и ересью, тамошние печатные станки работали день и ночь, извергая хулу на Рим и представляя нашего Святейшего отца в образе антихриста или в виде бесовской блудни, правящей градом Содомом. Момент был не таков, чтобы смотреть сквозь пальцы на пропаганду, выгодную врагам папского престола.
И вот, благодаря усилиям Джиберти, папский кулак не только сжался, но и обрушился на провинившихся. Джулио спешно бежал в Мантую, где у него имелся покровитель, отягощенный большим богатством и меньшим чувством вины, а Маркантонио и его подмастерье очутились в застенках ватиканской тюрьмы. Все обнаруженные экземпляры гравюр были конфискованы, а оригинальные медные доски уничтожены.
Так, во всяком случае, мы полагали.
Но вот я стою в тумане здесь, на краю моста, с раскрытой книжкой в руках, и не знаю, что и думать. Конечно, один-единственный последний экземпляр мог затеряться где-то в мастерской, в переплете ни в чем не повинного Петрарки. Такое лукавство как-то не вязалось с трезвым и честным Маркантонио, зато подобной хитрости вполне можно было ожидать от его подмастерья — особенно если этот подмастерье уже намеревался покинуть своего хозяина.
Но даже от такого объяснения книга, которую я сейчас держу в руках, не кажется менее чудесной.
Потому что в этом издании «Позиций» не только картинки.
Тут имеются еще и слова.
Стихи — их называют обычно «Развратными сонетами» — тоже не новы. Их написал Пьетро Аретино — наше постоянное наказание, после позорного шума, чтобы поддержать старого друга Маркантонио, уже вышедшего из темницы, а заодно позлить старого врага Джиберти. Соединив свои дарования драматурга и стихотворца, он придал каждому сонету форму разговора между любовниками — диалоги похоти, сопровождающие каждую новую позу, написанные ликующим просторечием, толкующие о палках, дырках и задах. Все это обилие крепких, грубых словечек было под стать пышной, грубой, развратной плоти, погружавшейся в исступленный восторг греха. Прославление, порицание и сопротивление. Аретино в своей худшей и лучшей ипостаси. Здесь все собралось воедино.
В скором времени какой-то второсортный печатник выпустил серию второсортных гравюр на дереве к этим стишкам, а немного погодя их уже выискивали по всему городу и сносили на ближайший костер. Джиберти отомстил поэту, вложив карающий кинжал в чужую руку. После очередной бурной словесной баталии Аретино пырнули ножом в темном переулке. Нападавшим был якобы брошенный любовник одной из пассий Аретино, однако всем было известно, что он очень нуждался в деньгах, которые и получил за выполненное поручение. С шеей, разукрашенной кровавыми ранами, и изувеченной правой рукой, Аретино навсегда покинул Рим. Несколько экземпляров оскорбительной книжицы оказались припрятаны или тайком вывезены из города, но дурное качество печати навредило и самим сонетам, и иллюстрациям.
Однако плоды эротического воображения этого триумвирата — Джулио с его ярким мастерством, утонченного гравера Маркантонио и злоязычного Аретино — никогда еще не собирались вместе для потомства.
А теперь именно эти совместные плоды, собранные стараниями умного Асканио, и находились у меня в руках: на одной странице гравюра, а рядом сонет из восьми или девяти строк, отпечатанный цветистым изящным шрифтом. Эта книжка, скрывшаяся под мягким кожаным переплетом сонетов Петрарки, — огонь, готовый полыхнуть на весь мир.
15
— О Бучино! Наш корабль возвратился из Индий! А ты — Марко Поло среди карликов! Венеция должна поставить тебе памятник. Погляди-ка сюда. Каждая линия чиста и безупречна. Смотри, в прическе Лоренцины можно разглядеть каждую косичку. А ее бедра в таком ракурсе кажутся огромными, как у быка. Но Джулио всегда изображал нас гораздо более толстыми, чем мужчин. Даже в ту пору, когда я ела досыта, я никогда не была в его вкусе. Потому-то здесь так мало поз, где женщина сверху. Иначе они раздавили бы
