нас не хватало. Она смешивала различные мази и притиранья из баночек, расставленных повсюду вокруг, и руки ее без конца сновали во всех направлениях. А когда никто не смотрел в ее сторону, наверное, и туда, где под матрасом, между рейками кровати, был спрятан кошелек с темно-красным рубином, качество которого, без сомнения, мгновенно распознал бы всякий, кто хорошо разбирается в драгоценных камнях. И этот камень — если только знать надежного умельца в надежной мастерской — можно подделать достаточно искусно, чтобы, к примеру, обмануть его владельцев.
Теперь я тоже несусь. Быстро, насколько могут нести меня коротенькие слабые ноги, я мчусь по улице, мчусь вдоль верфи, к пристани, где на лодку всходят пассажиры, собравшиеся обратно в Венецию. Коряги среди них нет. Что бы она ни собралась делать, прежде чем возвращаться в город, ей нужно оставить с кем-то ребенка. Значит, я доберусь туда раньше нее. Что я стану там делать, я пока еще не решил, но доберусь я туда обязательно.
Сходни уже убирают, но я успеваю добежать до причала. Сердце у меня стучит так яростно, а ноги болят так сильно, что у меня даже не остается сил бояться воды. Мы выходим в открытое море, направляясь к Венеции, и я сижу, пригвожденный к скамье, и мысленно составляю краткое жизнеописание мошенницы.
Коряга. Я вижу, как она идет по улице, наклонив голову набок и подволакивая ногу, потому что позвоночник у нее кривой. Ведь это так легко! Я бы не ковылял вразвалку, если бы мог, но я ведь не раз видел, как люди пытаются передразнивать меня, и если бы они захотели, то сумели бы вполне правдоподобно подражать мне, достаточно лишь поупражняться. И, видит Бог, в этом городе так много калек, что есть у кого поучиться.
Но какой прок от одной лишь кривой спины? Разве она помогает излечивать болезни или дарит внутреннее зрение? А вот быть слепой, тогда как все прекрасно видишь… Вот это действительно умный ход. Когда при первой встрече с моей госпожой ее руки вспорхнули, словно мягкие птичьи крылья, над щетинистой головой, она сама, без подсказки, нашла шрам, тянувшийся от макушки до лба, и также, ни о чем не спрашивая, сразу определила, что я карлик и как выгляжу. Она угадала, что у Аретино покалечена правая рука и шрам на шее. Я припоминаю, как у него глаза расширились от изумления и как он был потрясен ее всеведением. Еще бы, ей были известны вещи, которых слепой человек знать не может.
Если аптекарь видит рану и излечивает ее, его называют хорошим лекарем. Если же слепой угадывает болезнь, а потом исцеляет ее, то его называют чудотворцем. А раз тебя считают чудотворцем, то остальное несложно. То, чего нельзя исцелить лекарствами, можно исцелить верой. Любит, не любит? В этом ведь никто не может быть уверен. А если любимый становится чуть нежнее, испив любовного зелья, то кого же еще благодарить, как не целительницу, приготовившую это зелье? И тут является спасительница Коряга. Она берет мужчин за яйца и привязывает их к струнам женских сердец. Что бы сталось без нее с Венецией? Может быть, и со мной она проделала что-то подобное. Подмешала мне какого-нибудь снадобья к лекарствам…
Что ж, а рыбу покрупнее… Ей нужно было лишь затаиться, а потом выжидать, подстерегая добычу. Как это произошло у нас в доме. Если у тебя есть ценности, которые можно украсть, то в последнюю очередь будешь подозревать человека, который их не видит. Всегда ли она находит сообщника среди домочадцев? Наверное. С Мерагозой было нетрудно сговориться, старая шлюха и без того нас ненавидела. Как знать — быть может, они вместе обманули мать Фьямметты, стащив у нее остатки состояния, пока та догнивала на смертном одре. Мерагоза тогда утверждала, что никогда раньше не встречалась с Корягой, но что такое еще одна ложь для заядлой лгуньи? К тому часу, когда к нам явилась Коряга, Мерагоза только и ждала, как бы поскорее удрать. Так они обе получили то, чего хотели. Доход от крупного рубина. Одна исчезла из нашей жизни навсегда, а другая осталась, чтобы и дальше доить корову. Проделай такое несколько раз в городе, где у большинства людей имеется нелюбимая прислуга, которой они не доверяют, а та отвечает господам взаимностью, и можно сколотить немалое состояние. У меня остается лишь один вопрос практического свойства. Но как? Как ей удавалось превращать зрячие глаза в слепые белые пустышки?
Лодка причаливает к северному берегу, и я быстро шагаю прочь от причала. Золотая галера возвратится лишь через несколько часов, а после этого начнутся вечерние шествия и пиршества. Разумеется, женщинам вроде моей госпожи запрещено на них присутствовать, и тем не менее она будет среди гостей. А пока ее нет, куда мне деться, кому рассказать? Я иду туда, откуда и пришел к этой пристани. Туман уже рассеялся, и теперь мне нетрудно снова разыскать улицу, где она жила, когда бывала в городе. Вот я уже стою перед ее домом. Какое бы имущество она там ни хранила — наверное, она дорожит им, потому что на двери висит увесистый замок. Я занимался многими достаточно позорными вещами в жизни, но умение взламывать двери не входит в число моих талантов. Зато у меня имеются другие достоинства.
Дома выходят на канал, и наверняка там есть окошки, слишком маленькие, чтобы в них мог пролезть взрослый человек, но достаточного размера для ловкого карлика. Только бы пробраться к воде! Я дохожу до
Однако сегодняшний праздник, от которого обезумел весь город, оказывается для меня настоящим спасением. Вдоль края, где ил подходит вплотную к стенам домов, соорудили временные мостки, чтобы люди могли пройти сами и протащить свои тележки. Все, что от меня требуется, — это добраться по этим мосткам туда, куда выходят ее окна. Остальные дома сейчас пустуют — даже самые старые из кумушек, наверное, празднуют вместе с остальными, а значит, никто не будет за мной шпионить, никто не подсмотрит, как я буду медленно протискиваться внутрь, упершись руками в стену и обратив спину к пропасти. А если отсюда падать — как глубока эта зловонная грязь? Уйдет ли карлик в нее с головой? Утонуть в венецианских нечистотах! Нет, главное — не думать об этом. Боже мой, а ей когда-нибудь бывает страшно? Ей, женщине, которая всю жизнь крадет и обманывает. Или может быть, чем больше людей одурачишь, тем становится легче?
Окошко, до которого я дохожу, оказывается застекленным, но это толстые, грубые куски стекла, вставленные в шаткую раму с ржавой щеколдой, и оно без усилий поддается. Я распахиваю оконце, забираюсь вверх и протискиваюсь внутрь. Падать с другой стороны приходится с большей высоты, чем можно было бы предположить, и я лечу на пол. Но хотя я всегда был слишком неуклюж, чтобы забраться выше второго яруса живой пирамиды, падать я научился достаточно ловко и потому остаюсь невредимым и быстро встаю.
Я окидываю взглядом помещение. Разглядывать здесь особенно нечего. Комната тесна и скромна — кровать да запертый сундук. Я перехожу в другую, такую же маленькую, комнатушку. Но она, напротив, превращена чуть ли не в аптекарскую лавку. Повсюду — самодельные полки, заставленные флаконами и баночками, похожими на те, что продавали на Мурано; я вижу множество трав и порошков, среди которых опознаю шалфей, фенхель, винный камень, молотый перец и что-то вроде муки. Она могла бы поспорить в знании пряностей с нашим Мауро! Впрочем, ее ингредиенты, особенно жидкие и твердые, выглядят все более зловеще. Ни с чем не перепутаешь грязновато-золотистый цвет мочи и черно-красный оттенок крови. Вот коробка с яйцами всевозможных форм и размеров, кувшинчик, где в рассоле плавает внутренний орган какого-то животного, и горшочек с чем-то вроде загустевшего жира. Под полками я нахожу магниты с засушенными собачьими лапками, разворачиваю клочки пергамента, где начертано лишь два слова:
