выстроить все эти пронумерованные зубчики.
— Да, об этом я и сам догадался. Но мне никогда не удавалось привести их в нужный порядок.
Еврей придвигает лампу ближе, подносит увеличительное стекло к правому глазу и рассматривает замок.
— Что вы видите?
— Мелкие детали стали крупными, показались отверстия, которых без стеклышка не видно.
— А поддельные камни вы тоже так распознаете?
— Нет. Там важно, как свет распределяется внутри камня. Если камушек поддельный, то у него в сердцевине нет огня. — Он откладывает линзу. — Удивительно, как меняется вещь, когда заглядываешь ей в самое нутро.
— А вы бы сумели открыть замок?
— Пожалуй. Я попытаюсь.
— Благодарю. — Я всматриваюсь в лицо еврея, снова сосредоточившегося на замке. — Можно задать вам один вопрос?
Он не отвечает, но я принимаю чуть заметное движение за согласие.
— Чем бы вы занимались, если бы вам не нужно было заниматься всем этим?
— Всем этим? — Он отрывается от книги. — Если бы не нужно было заниматься всем этим? — Он жестом показывает на стены комнаты, словно напоминая самому себе, где находится. Потом трясет головой. — Если бы не нужно было заниматься всем этим… я бы сел на корабль и отправился туда, где добывают самые крупные камни, и заглянул бы внутрь земли, чтобы узнать, откуда они берутся и как они образуются.
— А вы бы выкопали их оттуда и стали бы продавать?
— Не знаю. — Я вижу, что этот вопрос озадачил его. — Я пойму это, когда достигну цели.
— Сколько времени вам понадобится?
— Я закрываю лавку между вторым и последним ударами колокола. Зайдите в это время.
Я слезаю со стула.
— А если вы откроете замок, то заглянете внутрь?
— Не знаю, — отвечает он, протягивая руку к линзе. — Я пойму это, когда достигну цели.
Город меняется на глазах. Пока мы с евреем толковали о Божьих законах и о тайнах земли, с моря поднялся холодный туман, заполнил переулки, разостлался над водой, растекся по холодным камням. Я шагаю, и улица за мной исчезает, а синий навес лавки скрывается из виду в считанные мгновенья. Люди движутся как тени, их голоса словно существуют отдельно от тел, и, показавшись ненадолго из пустоты, они снова погружаются в нее. Мгла настолько густая, что, когда я дохожу до Мерчерии, булыжников под ногами почти не видно и уже невозможно понять, что это за плотный мрак — ненастье или опускающиеся сумерки. Я плутаю по улицам, знакомым настолько, что глаза мне не нужны, и наконец выхожу на
Это маленькая площадь, но сейчас такое ощущение, что передо мной открытое море: всюду разливается пустота, горизонт призрачен и затянут мглой до самых Индий. Я уже слышал от старика- колодезника истории о венецианских туманах, мрачные истории о том, как на город опускается мгла, плотная как кисель, и тогда прохожие перестают понимать, где кончается суша и начинается вода. А на следующее утро, по словам старика, обязательно вылавливают из каналов тела, плавающие лицом вниз, — это люди с нечистой совестью угодили в воду в какой-нибудь сотне шагов от собственного дома. Наверное, я так давно живу с нечистой совестью, что она уже сделалась частью меня самого, но, несмотря на мое отвращение к воде, я ощущаю сейчас не страх, а скорее возбуждение: во всем этом мне видится даже что- то забавное, ведь каждый шаг становится приключением.
Из мглы, точно огромная ледяная скульптура, вырастает серо-зеленый мраморный фасад собора Санта-Мария-деи-Мираколи, а туман клубится так, что мерещится, будто это я стою на месте, а движется здание. Посредине я вижу распахнутые врата, мерцание свечей в холодной дымке манит теплом, и вот я уже иду навстречу этим вратам.
В первый миг, после того, как я ступил внутрь, сохраняется ощущение, будто все окружено туманом. Пол и стены — все вокруг меня мраморное, и серо-багряный свет, сочащийся сквозь высокие окна, кажется прохладным и дымчатым. Каждый день по пути на рынок или еще куда-нибудь я прохожу мимо этой церкви, но ни разу я не заглядывал внутрь. Среди паломников, посещающих Венецию, бытует мнение, что раньше умрешь, чем посетишь все до единой церкви в этом городе. А я всегда слишком занят, чтобы просто тешить любопытство и тем более растрачивать его на часовни, слишком маленькие, чтобы быть нам полезными. Но сейчас, когда мир вокруг меня застыл, я могу ненадолго обратиться в досужего зрителя.
Церковь построена недавно, это чувствуется. И дело не только в чистоте, но и в простоте ее убранства: здесь еще нет наслоений времени, которые присутствуют во многих других церквах — ни надгробий, ни десятков алтарей, возведенных соперничающими семействами, кичащимися своим положением. Изображения на сводчатом потолке такие яркие, что кажется, еще улавливаешь запах свежей краски. А в алтарной части, где выставлен для поклонения образ Богоматери-Чудотворицы, мраморная перегородка, украшенная тонкой резьбой, смотрится кружевной напрестольной пеленой. Видные наполовину статуи святых и Девы Марии мирно взирают на десяток людей, рассевшихся по скамьям. Наверное, они, как и я, забрели сюда, ища в безбрежном сером океане хоть какую-нибудь твердую опору, но и здесь из-за полупрозрачного воздуха и тишины пространство кажется немного сдвинутым, вывихнутым, словно мы не на суше и не на воде, а где-то между ними.
Я сажусь в дальнем ряду и наблюдаю, как церковь готовится к вечерне. Паства хранит торжественное молчание, словно замерев в благоговении перед непогодой. Я слышу наверху топот — это по балкону над входом, гуськом проходят монахини из соседнего монастыря. Благодаря коридору, соединяющему два здания, они остаются невидимками. Если прислушаться, то можно различить щебетанье молодых голосков, но самих послушниц во время богослужения увидеть невозможно.
Коряга напрасно укоряла меня за полное незнание монастырских дел — не такой уж я дремучий невежда. О венецианских монашках слышали даже в Риме. Если в каждом христианском городе, не желая разоряться на приданом, девушек посвящают Богу вместо того, чтобы выдать их замуж, то Венеция может похвастаться тем, что среди ее дочерей невест Христовых ничуть не меньше, чем невест вельмож. Так и государство выглядит благочестивым, и правящие семьи сохраняют свои состояния. Однако едва ли для кого-нибудь составляет тайну то, что рекруты воюют куда хуже добровольцев или наемников. В Риме моя госпожа платила местным монахиням, вышивавшим для нее белье, и мне довелось провести немало времени в монастырских приемных, где меня щипали и щупали под одеждой молоденькие смешливые монашенки в платьях модного покроя, которым не терпелось проверить, правдивы ли слухи о низкорослых мужчинах; тем временем моя госпожа обменивалась с остальными монахинями последними сплетнями.
И пусть правительство Венеции кажется более благочестивым, чем другие, в душах молодых женщин, изнывающих от скуки принудительного заключения, везде творится одно и то же. В этом-то я убежден, потому что такова моя работа — постигать те способы, какими вожделение попирает уставы Господни. И хотя преступают дозволенные границы чаще всего мужчины, женщины тоже далеко не безгрешны. На самом деле, зная могущество людской похоти, я решусь утверждать, что, будь я бедняком где-нибудь в Германии и слушай я проповеди Лютера, я бы счел его нападки на мнимое безбрачие духовенства отнюдь не ересью, а здравомыслием. А это, в свой черед, снова заставляет меня вспомнить Петрарку: ведь увещания отринуть плотские помышления ради духовных легче давались ему в старости, нежели в юности, когда влюбленный поэт сочинял пламенные страстные сонеты, посвященные женщине по имени Лаура, которая, если верить его описаниям, была такой же ослепительной красавицей, как и моя госпожа. Хотя куда более скромной.
Я сижу на церковной скамье почти до начала богослужения, а потом тихонько выхожу. Отсюда мне не услышать колокола Марангоны, к тому же в таком тумане путь в гетто будет долгим.
Похолодало, и я иду быстрым шагом, чтобы приободрить себя и согреться. Я иду сквозь опустившийся на город мглистый покров и чувствую, как внутри у меня нарастает тревога. Если еврей сумел раскусить
