это не просто вода. Там что-то намешано. Солоноватый вкус. Яд? Тем лучше. Смотрю на Хозяина, ожидая, что он теперь скажет.
— Минеральная вода, из скважины, поддерживает силы, — протягивает мне руку. — Ну, пойдем.
Поднимаюсь без его помощи. Сильно кружится голова. Пережидаю, ухватившись за стену.
— Иди за мной, — говорит Хозяин.
На нем черная куртка с фосфоресцирующим узором на спине. Узор зеленовато светится, хорошо заметный даже в полной темноте. Я не свожу глаз с переплетения зеленых линий, и чем больше на него гляжу, тем яснее становится в голове. Хозяин идет, подставив мне незащищенную спину. Я на ходу снимаю черный шнурок, стягивающий ворот рубашки. Он очень прочный, плетенный из нескольких полосок дубленой кожи. А у Хозяина шея открыта…
Он перехватывает меня двумя руками за запястья. Как будто ждал моего броска. Как будто видел наперед.
— Если ты не перестанешь на меня кидаться, я ничего тебе не покажу, — говорит, по обыкновению, равнодушно. Даже не оборачивается, стряхнув меня на пол. Идет дальше. Поднимаюсь и, униженная, почти бегу следом — чтобы не отстать.
Понемногу становится светлее. Воздух удушливый и плотный: сквозь желтый туман трудно разглядеть собственные руки. Мой проводник останавливается.
— Видишь лестницу?
Я вижу. Железная лестница стоит вертикально. Грязная, покрыта копотью и ржавчиной. На середине каждой перекладины тускло блестит пятно, будто отполированное множеством прикосновений.
— Поднимайся, пока хватит сил, — говорит Хозяин. — Когда устанешь, остановись, отдохни. Я подожду.
Я презрительно хмыкаю. Берусь за холодную железную перекладину, подтягиваюсь, ставлю ногу…
Поднимаюсь.
Мерное движение возвращает присутствие духа. Я не сижу на месте — я двигаюсь вверх. Если есть движение, значит, что-то меняется. Если что-то меняется, значит, есть надежда. К тому же этот подъем напоминает, как я в первый раз взбиралась на башню, чтобы встретиться там с Мавром и Алексом…
Я не считаю перекладины-ступеньки. Потом начинаю считать. Потом бросаю. Мельком оглядываюсь вокруг. Темнота редеет, сквозь туман хоть что-то можно разглядеть. Я опять в трубе — на этот раз широченной, выложенной из плотно прилегающих друг к другу кирпичей. Это почти красиво.
Я замедляю движение.
— Устала? — спрашивает снизу Хозяин. Он поднимается сразу за мной. Его голос отдается от кирпичных стен и повторяется несколько раз: «Устала? Устала? Устала?»
— Нет, — быстро отвечаю я. И эхо повторяет на этот раз мой голос: «Нет! Нет! Нет!»
Поднимаюсь дальше. Становится все светлее. Запрокинув голову, вижу небо — бледное, утреннее. Настоящее небо.
Невольно ускоряю движение. Хотя пальцы уже порядком устали держаться за железные прутья. Сбивается дыхание — желтый туман не прошел для меня даром. Но небо — вот оно!
Края кирпичной трубы опускаются все ниже. И — пока сквозь туман — я вижу горизонт. На горизонте — дальние горы. Солнце пробивает утренние облака, касается моего лица, я жмурюсь, сдерживая слезы. От солнца? Или еще отчего-то?
Уже едва перебирая руками и ногами, лезу и лезу вверх. Туман редеет. Наконец-то моих легких достигает чистый воздух — утренний, свежий, с запахом леса. Я вижу канатную дорогу — толстенный трос, натянутый откуда-то снизу, от заводской стены, к опоре на вершине горы. К опоре… ну конечно, должна же канатка на что-то опираться… Теперь я догадываюсь, что такое эти проклятые места в горах, о которых рассказывают так много страшных сказок. Там пропадают люди и звери — туда под страхом смерти не ходят охотники… Этот страх охраняет тайну опор лучше любого сторожа.
Думая об опорах, я поднимаюсь все выше и наконец-то понимаю, что это за лестница. Мы — на одном из громоотводов. Железный шпиль покачивается над облаком желтого тумана. Я смотрю вниз; у меня кружится голова. Подо мной Завод — обломки крыши, кое-где поросшие кустами. Черные жерла коротких толстых труб. Выступающие части неведомых железных механизмов — и дым, туман, клочья и облачка, как будто над Заводом бродят души всех, отдавших ему свою жизнь и энергию…
А надо всем этим — прямо передо мной — невозмутимое лицо, будто выкованное из бронированных плит. Хозяин смотрит на меня.
Руки перестают повиноваться. Пальцы не разжимаются. Стою, прижавшись лицом к железной ступеньке.
— Устала? — снова спрашивает Хозяин. Его голос доносится, будто издалека. — Еще немного. Там площадка.
Поднимаю голову и вижу ее — железную площадку почти на самом конце громоотвода. Значит, это сюда должна была ударить молния… Я оглядываюсь. Еще три громоотвода торчат из тумана: один очень высокий, два поменьше, оплавленные, как свечи.
Очень медленно я начинаю подниматься. Руки ужасно устали. Колени не гнутся. Наконец я хватаюсь за край железного люка и выбираюсь на неширокую площадку без перил.
Высотища. Громоотвод покачивается. Не решаюсь подняться на ноги, сижу, вцепившись в пол. Горы, горы; канатная дорога внизу едва различима. Ни с одной башни мне не открывался такой огромный, такой величественный кусок мира.
Хозяин выбирается из люка. Садится рядом.
— Посмотри туда, — приказывает, перекрикивая ветер.
Я смотрю вслед за его длинным пальцем, обтянутым черной перчаткой. Щурюсь от солнца. Прикладываю ладонь к глазам… и вижу далекие странные очертания. Это не горы. Не далекий лес.
— Это город, — говорит Хозяин. — А теперь посмотри сюда.
Его палец опускается чуть ниже. Поначалу не понимаю, что он хочет показать. Канатную дорогу? Нет, она чуть в стороне…
А потом вижу тончайшие нити, протянутые шлейфами от завода, через горы, по направлению к городу. Много нитей, пучки, связки, ярусы. Все они лежат в стороне от освоенных людьми-волками лесов. Все они — с точки зрения трех родов — на проклятой земле, за Заводом…
Пытаюсь понять, что напоминают эти нити, и не могу. Смотреть на них неприятно и жутко.
— Что это?
— Это провода, — говорит Хозяин, приблизив губы к самому моему уху. — Это энергия для горожан. Для всех синтетиков. Ты, когда надевала манжету, подключалась — через множество трансформаторов, переходников, размножителей — к этим проводам. К Заводу. Ты получала — чтобы жить — кусочек энергии, которую дает Завод. Желание жить, радость. И теперь — каждую полночь — сотни тысяч людей надевают манжеты, чтобы получить свой пакет. Чтобы выжить. Ты помнишь энергетический час?
Его глаза совсем близко. Я смотрю в них, как в два провала. А как же Головач говорил… что Завод сам потребляет энергию, которую вырабатывает…
— Я вам не верю, — говорю я.
Он кивает:
— Это защитная реакция. Ты не хочешь в это верить. Но это правда. Если Завод не будет забирать из города тех редких счастливчиков, генераторов, живущих собственной силой, собственным ритмом… Если он не будет выкачивать из них живую энергию… он остановится. И не будет энергетического часа — ни для кого. Вспомни свою подругу! Как ее звали?
— Ева, — говорю одними губами.
— Все умрут, как умирала Ева. Останется несколько сотен людей — на весь город!
— Я вам не верю.
— Я тоже не верил.
Я смотрю на эти белесые нити, протянутые от Завода к городу. Я почти вижу, как ползет по ним чья-то препарированная любовь, консервированная надежда, желание жить… Чтобы попасть в общий котел, смешаться и разбиться на крохотные дозы и явиться в двенадцать ночи в квартиры к несчастным синтетикам…
Прикрываю глаза и легко подкатываюсь к краю площадки. Проклятый Хозяин опять опережает меня — догоняет и прижимает к железному полу.
— Это самый простой выход — прыгнуть вниз, — говорит на ухо.
— Ну, так отпустите меня! Вам-то что?
— Не надейся. Не позволю.
— А-а-а… Вам хочется меня тоже — в топку. Чтобы энергия не пропадала… Только вы опоздали. Я больше не хочу жить. Я теперь хуже синтетика.
— Нет, ты хочешь, — говорит он шепотом. — В тебе есть настоящая дикая энергия. Та, которая хочет жить, даже когда жить невыносимо. Если меня послушаешь, поймешь.
— Я не хочу!
Громоотвод гудит и покачивается. Я рвусь изо всей силы — мне всего-то и надо, что соскочить с края площадки и полетать в последний раз. Но он, мой противник, страшно силен и тяжел. Он вжимает меня в железный настил.
— Послушай, мы ничего не можем изменить. Ты хочешь оставить их без энергии? Всех? Всех убить, разом?
— Я ничего не хочу! Я хочу умереть!
— Нет, жить.
— Ради чего?
— Ради жизни. Просто потому, что покоряться смерти, как синтетик, без борьбы — стыдно.
— Что вы знаете о стыде?!
— Все знаю! — рявкает он так, что я на мгновение глохну. — Я все знаю, ты, соплячка! Я знаю такое, о чем ты понятия не имеешь!
Он наваливается на меня. Мне нечем дышать.
— Ты знаешь, что диких все меньше? Ты знаешь, что городу не хватает энергии? Ты знаешь, что такое ежедневный выбор — этому жить, а тому сдохнуть? Ты хорошо научилась умирать и вести на смерть! Ну, давай, прыгай! Поставь достойную точку в своей никчемной жизни!
И он выпускает меня. Я лежу на краю железной площадки. Вокруг небо, внизу — желтые клубы, окутывающие Завод. Одно движение — и я на полпути в смерть.
