– Позови принца. Быстро.
Ответом был удаляющийся топот.
– Спасибо, Лена, – вернувшись в шатер, король бросил письмо на низкий столик. – И не забивай себе голову ерундой… Завтра мы выступаем. Постарайся как следует отдохнуть.
Принц вышел из шатра красный как рак, чем-то очень недовольный. Вскочил на коня и ускакал; через час все пять принцесс, накануне ночевавших в селении, были водворены на место.
После ужина меня опять вызвали к королю. Оберон был в шатре не один: в одном из раскладных кресел сидел, виновато улыбаясь, наш трубач. Он был без сапог, правая нога обмотана тряпкой, и бурые пятна на серой ткани становились все больше.
– Несчастный случай, – сказал мне Оберон. – Вот что бывает, если упражняться в фехтовании, хлебнув перед этим вина… Да перестань! – Это трубачу, который виновато опустил голову. – Я же тебя не ругаю? Лена, – это мне, – ты, надеюсь, знаешь в общем, как устроен человек?
– Ну да, – в горле у меня почему-то пересохло. – Кости там, вены, артерии… в животе желудок и печень, в груди – сердце, в голове – мозги…
– Мозги – это замечательно, – сказал Оберон без улыбки. – Сращивать кости тебе рановато, да и необходимости такой, по счастью, нет. Рассечены мягкие ткани, повреждено сухожилие. Осторожно собираем все обратно, перед тем обезболив. Давай.
Трубач принялся разматывать ногу; я смотрела на него в ужасе:
– Как? Я?!
– Маг дороги обязан врачевать раны, – сухо сказал Оберон. – До сих пор обходилось. Но что-то мне подсказывает, что наше везение – ненадолго. Возьми посох, направь на поврежденное место, представь, что у тебя немеют ладони.
Трубач вытянул окровавленную ногу – и тихо охнул.
Боюсь крови. У меня от одного ее вида в глазах темнеет. Я глянула на рану – и тут же отвела глаза. Желудок, запрыгав, поднялся к самому горлу.
– Ему больно, между прочим, – тихо сказал Оберон. – Очень. Ты когда-нибудь резала себе руку или ногу?
Я только палец однажды резала. Не помню боли – помню страх…
Взявшись за посох, я поднесла красно-зеленое круглое навершие к изуродованной, расползающейся ноге.
– Немеют ладони, – все так же тихо подсказал Оберон.
Руки, сжимающие посох, одеревенели. Трубач вдруг перестал улыбаться, вздохнул сквозь зубы… И обмяк в кресле. Расслабился. Я только теперь поняла, как он был до сих пор напряжен.
– Умница, – тихо сказал Оберон. – Соединяем ткани, начиная с самых глубоких. Видишь сухожилие?
Я выбрела из шатра на слабых ногах, ощущая себя мясником и почти героем. Трубач вышел вслед за мной. Он почти не хромал и говорил без умолку. В голосе его было колоссальное облегчение, а слов я не понимала. Да разве они имели значение, слова?
Вечерело. Розовые лягушки светлели, как жемчужины, на темно-зеленых листьях кувшинок. Услышав их кваканье, любой соловей удавился бы от зависти: это был не «лягушачий хор» в обычном понимании слова. Это был настоящий музыкальный ансамбль, меняющий мелодии, я все высматривала в камышах дирижера…
Интересно, здесь, наверное, нет цапель? И вообще никаких естественных лягушачьих врагов? С таким бесстыдным цветом их же видно за версту!
– Здорово поют, – сказала Эльвира за моей спиной.
Я поздоровалась.
– Добрый вечер и вам, Лена… Я ушла из кареты. Там рев да сопли. Как будто сразу не было ясно, чем закончится эта их провокация.
– Мне тоже не хочется ехать, – сказала я честно. – Но ведь и оставаться здесь тоже…
– Кто бы спорил. – Эльвира печально вздохнула. – Вы не видели принца?
– Нет, – я почему-то встревожилась, – а что?
– Бродит где-то в одиночестве, – в голосе Эльвиры опять обозначилась злость. – Когда у него неприятности – он обижается на всех. Особенно на меня.
– А какие у него неприятности?
Эльвира покосилась на меня, будто решая, говорить или нет.
– У принца, Лена, одна большая неприятность – он не похож на отца. Не выдерживает никакого сравнения с Обероном… так ему кажется. Собственно, так ему и внушалось с детства. Он робкий, слабовольный, мягкий. Но главное – он не маг. А Оберону хотелось, чтобы его сын был волшебником.
– Ну, – пробормотала я растерянно, – его величество все равно любит…
– Конечно. Но вполовину меньше, чем любил бы сына-мага, похожего на него самого. Разве это не ясно?
Я молчала. Лягушки пели, заглушая Эльвирины вздохи.
– Вы не думайте, Лена… Я прекрасно понимаю Оберона: король не может быть сентиментальным. На нем такая ответственность… Она оправдывает многое. Скажем, он может себе позволить взять чужого ребенка из чужого мира, поставить себе на службу, подвергнуть смертельной опасности…
– Я не ребенок! И я сама выбрала…
– Разумеется. Вы сами. У Оберона всегда так получается – само собой. Нет, Лена, не обижайтесь на меня! И не обижайтесь на Александра, если вам покажется, что он ведет себя глупо. Представьте, каково это: постоянно ощущать свою никчемность рядом с блестящим родителем!
Из лягушачьего хора вырвался одинокий голос солиста. Звук вился, становясь все прозрачней и тоньше, пока не оборвался вдруг обычным хрипловатым «Квак!».
Я провела носком сапога по влажной траве:
– Принц… Э-э-э… Разве его величество…
– Его величество – полководец во главе армии. В военное время. У него есть много других занятий, кроме как щадить нежные нервы принца. – Эльвира грустно покачала головой.
– Но мы ведь придем на новое место? И Королевство отстроится заново? И принц сможет жениться…
Я чуть было не ляпнула «на вас», но вовремя прикусила язык.
– Может быть, – согласилась Эльвира безо всякой уверенности. – Будем надеяться, Лена. Будем надеяться.
Глава 16
Атака
Я снова ехала во главе колонны, на этот раз рядом с Обероном. Замыкали строй Ланс и Гарольд – защищали Королевство с тыла.
Отступал лес. Все реже попадались островки зеленой травы. Позади осталась речка. Ветер носил тучи пыли; Оберон на ходу научил меня, как защитить нос и рот от удушливых пыльих стай. К обеду мы перевалили через невысокую цепь холмов, и перед нами открылось песчаное море.
Никогда в жизни не была в пустыне. Меня поразил цвет песка: он был не белый и не желтенький, как на пляже. Он был темно-кирпичный, почти красный. И он не стоял на месте: в сравнении с пляской этих красных гор даже море в шторм показалось бы, наверное, спокойным.
– Привал, – спокойно сказал Оберон, и трубач, ехавший сразу за нами, проиграл мой любимый сигнал из двух нот.
