то красивое, теперь носило на себе решётку жёстких волевых морщин. Я уже уверился в том, что господин Солль стар, но тут он взлетел по лестнице, шагая через две ступеньки; слуга, прибывший вместе с ним, всё ещё стоял внизу, тяжело дышал и держался за сердце — дыхание же господина Солля не сбилось ни на йоту.
Алана вздёрнула нос.
В этот момент мне самому захотелось дать ей подзатыльник. После всего, что было, после всего, что пережили её родичи, — демонстрировать спесь?!
Полковник Солль шагнул к дочери с таким выражением лица, что я не удивился бы, если б он залепил ей пощёчину; вместо этого он попросту обнял её и привлёк к себе. Девчонка мгновенно растаяла, будто масло на солнышке, и своим чередом пошли слёзы, сопли и естественные в таких случаях слова.
Я перевёл дыхание. Вот это было уже вполне по-человечески; вряд ли дело дойдёт до ремня, а если и дойдёт, то, по крайней мере, на трезвую голову.
Сознавая, что семейные сцены не терпят свидетелей, я потихоньку убрался в какой-то тёмный уголок. Там меня нашла заплаканная старушка, и нашла, оказывается, затем, чтобы поцеловать руку.
— Спаси вас Небо… Как вы нашу девочку спасли…
Старушка оказалась Аланиной нянькой.
Дом Соллей лихорадило до поздней ночи; около полуночи, когда спасённая Алана почивала на мягких подушках родительского дома, в гостиной состоялся маленький совет.
Полковник Солль был, по-видимому, незаурядным командиром. В самой его манере говорить скользила неуловимая властность, и это притом, что говорил он негромко, мягко, иногда с улыбкой; женщина, которую звали Танталь, больше молчала, и я постоянно чувствовал на себе её изучающий взгляд.
Я рассказал им первую порцию того, что им следовало знать, — о себе, покинувшем родовой замок ради познавательных странствий, и о комедиантах, не брезгующих самыми грязными делишками. Шишка на темени до сих пор давала о себе знать, а потому, увлёкшись, я сообщил всё, что думал о комедиантах вообще: о разврате и непристойности, творящихся под размалёванными пологами, о кривлянии и пошлости, царящих на подмостках, и о шутовстве, в которое комедианты добровольно превращают свою жизнь.
— Не станем брать во внимание слухи, — я презрительно улыбался, — что комедианты-де воруют детей и делают из них попрошаек, что комедианты приторговывают людьми… Хотя, надо сказать, после истории с Аланой я готов поверить во что угодно. Человеческие отбросы, скитающиеся без приюта и зарабатывающие на жизнь столь низким ремеслом, способны и не на такое…
Мои собеседники слушали внимательно: Солль — с непроницаемым лицом, Танталь — со всевозрастающим странным выражением, которого я, к досаде своей, никак не мог разгадать.
— Господин Рекотарс сделал для нашей семьи так много, что мы не знаем, как его отблагодарить, — сказал Солль, когда мой рассказ о злодеях-комедиантах выдохся. — Может быть, вы подскажете? Чем-то мы можем быть для вас полезными?
Он тактично не говорил о деньгах; возможно, никого бы не удивило, если бы храбрый рыцарь Рекотарс потупился в платочек и скромно попросил пару тысяч золотых — покрыть расходы…
А вот Черно Да Скоро на моём месте и глаз бы не потупил. Гоните, мол, монету, всё в мире стоит денег, даже то, что не продаётся…
Воспоминание о Черно оказалось даже неприятнее, чем я ожидал. В конце концов, то, что я намерен потребовать у этих людей, нельзя положить на весы, как мешок с золотыми…
Некоторое время я колебался: сказать сейчас? Пока они во власти радостного потрясения, пока они согласны на всё?
А на всё ли? Глядя на полковника Солля, трудно предположить, что он не умеет отказывать… И эта Танталь — ну что она так на меня смотрит?!
Я поёрзал в деревянном кресле.
— Господа… Я сделал это потому, что иначе поступить не мог, и будь на месте Аланы бедная сирота… — Тут я запнулся, потому что речь съезжала на патетическую дорожку, а моим собеседникам патетика была ни к чему. — Господа, я сделал то, что сделал, не будем об этом, всё хорошо, что хорошо кончается… Единственное, о чём я смел бы вас попросить, — я обворожительно улыбнулся в ответ на настороженный взгляд Танталь, — это приют, потому что сейчас уже поздно, а я не знаю ни города, ни здешних гостиниц…
— Комната для вас давно готова, — сообщил Солль удивлённо.
Я поклонился.
Госпоже Тории так никто и не сказал, в какой переделке побывала её дочь; утром Алана нашла в себе силы явиться в комнату матери с приветствием и удержать при этом слёзы. Госпоже Тории ни в коем случае нельзя было видеть слёз — от этого она впадала в глубокую тоску, переставала есть и больше не улыбалась; каждый, входивший в комнату к Тории, обязан был хранить спокойствие.
Алана смутно помнила времена, когда мать её, лёгкая, как белка, играла с ней в догонялки на лужайке перед загородным домом. Алана помнила, как руки Тории одним прикосновением снимали боль от ушиба; Алана помнила, как вослед молодой, немыслимо красивой женщине оборачивались прохожие. Алана помнила больше, нежели знал об этом её отец, но сегодня она сдержала слёзы, отыскала в себе спокойствие, надела на лицо, будто маску:
— Доброе утро, мама…
Тория Солль улыбнулась и кивнула. Алана вышла за дверь и несколько секунд стояла, прижавшись лбом к косяку.
— Говорят птенцу — не лети из гнезда, на воле кошки ходят, — бормотала нянька, обращаясь как бы сама к себе. — Ан нет, ш-шу… Полетели…
На полпути в гостиную Алане встретился Ретанаар Рекотарс.
Был ли брат её, Луар, так уж похож на этого человека, как она себе нафантазировала? Она ведь прекрасно помнит, что Луар был светловолосый и светлоглазый, а глаза Ретано черны до такой степени, что зрачок почти не виден. И в этой сплошной черноте остро посверкивают белые насмешливые звёздочки…
Алана перевела дыхание.
Она помнит, что Луар был до невозможности высок. Но ведь самой ей тогда было пять лет, она была пигалицей рядом со взрослым братом… А теперь она выросла, но Ретано всё равно кажется ей огромным, как дворцовый шпиль.
Она придумала их сходство?
Может быть, потому, что она помнит тепло и спокойствие, исходившие от старшего брата, и собственное щенячье доверие, и как удобно было обнимать его за шею… Может быть, у неё с Ретано происходит нечто подобное? Она ведь ревела у него на груди, но не испытывает ни стыда, ни смущения, а ведь она никогда не решилась бы так вот плакать в объятиях, например, отца…
— Доброе утро, принцесса. — Рекотарс был серьёзен, но белые звёздочки в глазах горели ярче обычного.
Как заворожённая, она шагнула вперёд и протянула ему руку:
— Доброе утро…
— Господин Рекотарс собирается нечто нам сообщить, — суховато сказали за спиной. Алана вздрогнула.
— Вы ведь хотели, господин Рекотарс, чтобы и Алана присутствовала тоже? — Танталь вежливо улыбалась, но Алана, знавшая её не один год, ясно увидела скрытую за улыбкой насмешку. И напряглась, потому что в умении высмеивать с Танталь не сравнится никто в этом мире, но если она вздумает шутить с Ретано — Алана без предупреждения вцепится ей в волосы. Человек, спасший её, дравшийся за неё, человек с острыми звёздочками в глазах не заслужил ни единого косого взгляда!!
Она чувствовала себя почти оскорблённой. Её спасителю не оказывали должных почестей. Танталь должна бы пол перед ним мести! Веником!..
— Что же мы стали? — Танталь по-прежнему улыбалась, но улыбка её была холодна, как покойник. — Господин Эгерт ждёт нас в гостиной.
Алана гордо вскинула голову. Ей хотелось взять спасителя под руку — непринуждённым жестом, как
