приспособившееся к опылению ветром. Гибкие сережки мужских цветов помещаются на верхних частях тонких веток, которые легко раскачиваются ветром. Пыльцы очень много; она сухая и очень лёгкая. Облачко пыльцы может долго держаться в воздухе и при малейшем ветре переноситься от одних кустов к другим по лесу, ещё не покрытому листвой. Зацветает орешник в такую пору, когда ещё все почти насекомые покоятся в зимней спячке. Всё это очень хорошо подходит одно к другому; но для меня остается неясной одна подробность. Почему женские цветочки окрашены в яркий красный цвет? Мне не случалось об этом спрашивать специалистов и не приходилось встречать заметок в литературе. Может быть, ответ заключается просто в том, что надо же рыльцам быть как-нибудь окрашенными; а может быть и то, что эта окраска сохранилась у орешника от тех отдаленных его предков, у которых опыление производилось не ветром, а насекомыми? Вообще, опыление ветром — более древний способ, чем опыление насекомыми; но есть растения, которые в отдаленные эпохи, уже развив опыление насекомыми, потом возвращались к опылению ветром. Принадлежит ли к таким растениям орешник? Не знаю. Во всяком случае мы здесь задеваем один из самых глубоких и поучительных вопросов естествознания. Внимательно приглядываясь к жизни природы, мы видим во всем замечательное взаимодействие между организмами и условиями их существования, но, вглядываясь глубже, мы замечаем, что здесь нет идеального совершенства, чего-то прочно установившегося раз и навсегда. То там, то здесь подмечаем мы то уже ненужные пережитки старины, то зачатки новых видоизменений, которых требуют новые условия жизни.
Всё это — очень интересно, но уже слишком далеко отвлекло бы нас от рассказа.
Вернёмся на опушку леса.
Евгешка высмотрел липку. Он берёт у меня перочинный нож, вырезает из липовой ветки небольшую прямую палочку, делает на ней надрез и начинает колотить по ней черенком ножа. После этой операции липовая кора, к моему изумлению, легко снимается, образуя аккуратненькую трубочку с надрезом. Ещё несколько добавлений, и из трубочки выходит отличный свисток. Евгешка подносит его мне и говорит:
— Погоди, я потолще липку найду, тебе бочоночек сделаю.
— Ну, ты, Евгений Онегин! — замечает отец, — ты поосторожней с липками-то: ведь лес-то не наш с тобой. Ну, как сторож увидит?
— Ничего! — задорно отвечает Евгешка, — меня дед Михайла знает; я ведь не с топором иду!
Он уходит глубже в лес, а мы с отцом продолжаем путь вдоль опушки. Кроме начинающих желтеть своими тычинками «зайчиков» на ивняке, на котором лепится несколько первых пчел, нигде ещё ничего цветущего не видно. Отец идет потихоньку впереди, пристально приглядываясь в сторону леса. Вдруг, он останавливается с радостным восклицанием:
— Ну, вот она, наконец! Её-то мне и надо. Вот и ещё! Посмотри, какая прелесть!
Он указывает мне на два маленьких, жиденьких кустика, совершенно без листьев. Издали мне кажется, что их веточки обросли каким-то мхом или лишаем, но, подойдя ближе, я разглядываю, что веточки покрыты густосидящими красивыми лилово-розовыми цветами.
— Что это, сирень? — спрашиваю я.
— Нет, брат, не сирень, но тоже хорошо пахнет. Понюхай. Это — дафна, по латыни называют её дафне мезереум (
Я срываю веточку и ощущаю приятный, сладкий, несколько одуряющий запах.
— А по-русски она как называется? — спрашиваю я. — Дикая сирень?
— Нет, брат, сирени она совсем не сродни; другого семейства. Вот этот ясень гораздо ближе к сирени; он с ней одного семейства. Ну, да этого тебе ещё не понять!
Я с чувством недоумения и обиды смотрю на ясенёк с надутыми тёмными, похожими на мышек, почками. Почему душистая дафна не сродни, а ясень, у которого и цветов-то настоящих не видно, сродни?
В это время к нам подходит лесник, старик Михайло.
— Здорово, дед! — говорит ему отец. — Знаешь ты эти цветы?
— Как не знать. Раньше всех цветут. Иную весну снег ещё и не тает, а они уж цветут. А осенью на них ягода бывает, красная, ядовитая.
— А как эти цветы у вас называются?
— Здешние всё больше «вольчьей ягодой» зовут, а в нашей стране, откуда я родом, «пережуй- лычко» называли. Ребята баловались: дадут тому, кто не знает, скажут: «пережуй лычко». Ну, тот и пожует, а она ядовитая, скверная.
Попрощавшись с дедом, отец кладет несколько веточек в ботанизирку и потихоньку направляется в обратный путь, а я с веточкой дафны бегу скорей к своему другу. Меня волнует сознание, что в моих руках «яд». Я разыскиваю Евгешку, вырезающего узор на маленьком ведерке из липовой коры. Подавая веточку дафны, я говорю ему:
— Пережуй лычко.
Разумеется, у меня нет сознательного желания испытать действие яда на моём любимом друге: я просто в припадке мальчишеского легкомыслия. Когда Евгешка отрывает кусочек коры и подносит его ко рту, я не сразу останавливаю его.
— Брось! Это ядовитое! — вскрикиваю я только тогда, когда Евгешка успевает уже покусать кору. Он сейчас же морщится и отплёвывается.
— Тьфу! Горечь какая! — Он плюётся всё энергичней. Подходит отец и, узнав в чем дело, говорит мне с досадой:
— Зачем же ты это сделал? Ведь так совсем отравить можно! Я не знаю, чем и помочь!
— Ничего, я снегом ототру! — говорит Евгешка и начинает сосать комочек снегу почище.
Но это помогает мало, и, к своему великому ужасу, я замечаю, что Евгешкины губы начинают опухать. О, ужас! Я отравил своего друга! Что же делать?
Однако, всё кончилось — и очень скоро кончилось — благополучно. Опухоль губ и все признаки отравления почти исчезли ещё до того, как мы успели дойти домой.
Когда мы с Евгешкой пили дома молоко, закусывая теплым чёрным хлебом, он уже не чувствовал горечи во рту, а главное не чувствовал горечи по отношению ко мне. Но старшие, ещё много лет спустя, упрекали меня при случае за «отравление Евгения Онегина».
Дафна, действительно, очень ядовита. Друг моего детства мало пострадал лишь потому, что едва куснул лычко. Если бы он пожевал его подольше, у него на губах и во рту, вероятно, получились бы водяные пузыри, как от «шпанской мушки». В старину аптекари именно для получения таких пузырей употребляли препараты, содержащие добываемый из дафны ядовитый дафнин. Менее сильно действующее средство —
