Люди встретили его радостными криками, которые, явно кем-то направленные, постепенно вылились в призыв:
— Веди нас, веди на Глинских — погубителей народных! Смерть боярам.
Звучный голос Петра перебил шум толпы.
— Люди добрые! Лестно мне, что зовете возглавить на трудное дело. Однако праведность его одними только слухами держится. Видел ли кто глазами своими то, о чем говорите?
— Видел, видел, — раздалось в толпе.
Вперед выскочил вертлявый мужик, по виду холоп боярский, вереща:
— Видел, как тебя сейчас, княгиню Анну, кропившую улицы водой мертвой, от чего и пожар пошел. Неужто ты, Петр, струсишь?
— От опасности не бегал, все знают. Но не дело людей убивать без суда. Мы честные христиане, а не лихие разбойники. Идите по домам. Оставьте суд тем, кто судить поставлен.
— Нет домов у нас, некуда идти. Это тебе повезло, а мы, такие же мастеровые, нищими стали!
— Да, вы мастеровые. Руки есть, уменье есть — сможете и дома поставить. Работать надо, жизнь восстанавливать, а не толпами по улицам бродить, кровь проливать.
Здравый смысл и рассудительность диктовали слова Петра, но в глубине души звенела струна, отзываясь на призыв отомстить боярам. Стоявшие в толпе корочуны, притворившиеся простыми горожанами, снова голос подали. Просили они рассказать, как сына Петрова убили бояре. Один из них же, как бы откликаясь на просьбу, стал рассказывать, как Воротынский сбил мальчика под лошадей, затоптавших ребенка, как лежало несчастное дитя в снегу, покрытом кровью — и хоть все знали, что бояре убили, никто за смерть не ответил.
Слова злодея как бы смели стоящую перед домом толпу, глаза Петра не ее уже видели, а белую снежную дорогу, лежащее на ней тельце сына, голую ножку на снегу и сапожок рядом, спрятанные рукавички, которыми так гордился малыш.
Вот он и Аграфена остаются в пустом доме, где самая малая вещица напоминает о сыне — его расписная деревянная ложка, лошадка в углу, деревянная сабля, подаренная Потапом.
Вот ночь после похорон, и он с ужасом, ясно осознает, что сын впервые за его жизнь не дома, а в холодной, мерзлой земле, и никогда, никогда не вернется он наверх, на теплую, зеленую землю, по которой бегал так весело, сверкая светлыми своими глазами.
И вот сама судьба дает ему в руки оружие против всемогущих бояр, самое время заставить их заплатить за смерть сына. Душа Петра не выдерживала, он вновь видел обращенные к нему ожидающие лица. Общий дух собравшихся, как бы становясь чем-то материальным, тянул Петра за собой, в толпу.
Потап, вышедший из дома и в продолжение речей стоявший возле крыльца Петра, Потап, всегда смертельно боявшийся бояр и предостерегавший кожевенника против борьбы с ними, Потап, который ужас перед ними пытался скрыть в вине — именно он, видя колебания Петра, вдруг стал глашатаем толпы, призывая к расправе над ненавистными боярами, к убийству их.
«Должно быть, ужасы и горе, виденные им на пожаре, слишком напомнили ему собственную беду, смерть Полюшки. Совсем помутился рассудок бедняги», — подумал Петр мельком.
Он принял решение и, обращаясь к толпе, вымолвил:
— Пора призвать боярей к ответу. Поставить их перед судом праведным.
Его согласие вести толпу, независимо от цели, которую он определил — праведный суд — вызвала взрыв восторга и хвалебных криков. Стоя за приотворенной дверью, Аграфена и Спиридон, не дыша, слушали речи Петра. Сердца их оборвались, когда он согласился встать во главе толпы. Как только Петр заскочил в дом, чтобы обуть сапоги (на крыльце он стоял босиком), жена и подмастерье в один голос стали упрашивать его отказаться от безумной затеи.
— Посмотри, какие люди стояли в толпе. Прав Спиря, они и на людей непохожие. На лютое дело тебя зовут, не верю я вьюну этому, что выскочил к крыльцу, будто бы видел он чародейство княгини. Глаза у него лживые да увертливые. И Потапа вроде околдовали, сам тебя призывал к любомудрию, а теперь зовет кровь проливать, добра от тебя не помня, — почти кричала обычно сдержанная Аграфена.
— Дядька Петр, — вторил Спиридон. — Не ходи, погубишь душу свою. Узнал я в толпе людей, которые гнались за мной. Они сами город поджигали. Если вместе с ними пойдешь — не вернешься, тебя за разбойство казнят, а они в стороне спрячутся.
— Не накликай беду, Спиридонка. А ты, Аграфена, подумай, как могу я отгородиться от людей, которые за помощью пришли. Как им после в глаза смотреть буду, да и тебе тоже. Небось, не за зайца дрожащего выходила, потом в глаза мне не глянешь. Что до слов Спиридона, то в толпе, да в том страхе, в котором он был, можно легко обознаться и напраслину на честных людей навести. Ты знаешь, Граня, как хотел я поквитаться с убийцами Алеши. И убил бы, рука не дрогнула, если б не защищались силой бесовской. Но сейчас я иду не убивать, а призвать бояр к суду. Вишь, как народ настроен, должен я попытаться их в разум вернуть, помешать злодеями непрощаемыми стать, на руках которых кровь несмываемая. Да и знаю я, бояре есть честные, достойные, бога почитающие. Никак не возможно допустить, чтобы в ярости побили всех без разбору, а не слышал я, чтобы к суду призывали, все к смерти.
Уговаривая домашних, Петр быстро оделся, взял на всякий случай нож в кожаном чехле (старый остался в теле сгоревшего на пожаре). Поцеловал жену, обнял Спиридона, глаза которого тоже слезами заволокло, и вышел на крыльцо.
Первым взглядом притянуло лицо Потапа, искривленное болезненной усмешкой, не идущей ко всей обстановке, с глазами, лихорадочно блестевшими и за последнее время глубоко запавшими. Какая-то истовость светилась в них, чуть не провидческое исступление, придавшее величество фигуре плотника.
Петра изумило преображение соседа, но тут толпа качнулась в первом шаге и с криками «Веди нас, Петр» окружила его, вытолкнув затем вперед, по направлению к городу. Сборище было огромно. Когда Петр, возглавлявший людей, вышел на дорогу и оглянулся, часть горожан была только на подступах к оврагу, стены и дно которого пестрели людскими фигурками.
Разный народ объединяло шествие. Были тут и люди, искренне верившие в правоту своих действий, несчастные погорельцы, всего лишившиеся. Люди недалекие, не знавшие, как с бедой справиться, вдруг услышали они призывы, осветившие им путь. Встречались среди них ремесленники, купцы мелкие, иной люд разных ремесел. Были такие, что и раньше многие годы нищенствовали, ничего в пожаре не потерявшие, а напротив, решившие использовать повод поживиться, разграбив боярские хоромы.
Много было таких, как Петр и Потап, которым бояре раньше горе принесли незабываемое, камнем на сердце лежащее, дышать мешающее. Каждый по себе не имел сил пойти против обидчиков, а тут объединились люди, черпая силы новые в этом единстве. Примкнули сюда и разбойники, на дорогах промышляющие, вроде как законный путь грабежа увидевшие, но и сердцем возгордившиеся, потому как впервые в жизни праведное дело вершат. Встречались среди толпы и женщины, и дети, последние просто веселились, радуясь всеобщему оживлению после ужасов пожара.
И везде среди толпы, перебегая от одного к другому, змеились люди желтоглазые, речами убедительные, не давая никому опомниться да задуматься, зачем идут, да и кто их действительно ведет. А роль предводителя в пути постепенно перешла от Петра к Потапу. Голос разума в петровских призывах о справедливом суде тонет в бешеных криках толпы. Как начнет Петр говорить, возле него сразу заюлят, завертятся корочуны, личинами горожан местных прикрытые. Сами начинают кричать, голос его заглушая: «Смерть, смерть боярам!» Да и окружающих подбивают не слушать Петра, труса и отступника, смерть сына забывшего, к боярам льстящегося.
Где Петр, там и они, оттесняют его, толкают, да так быстро и незаметно, что он, как медведь разъяренный, на месте поворачивается, ищет хулителя, память сына поганящего, чтоб рукой своей мощной башку снести нечестивцу, да найти его не может. Не то Потап, преобразившийся возле крыльца в начале похода. В каком-то диком опьянении, огромный, с развевающимися волосами, размахивая дубиной, шел он впереди толпы, почти бежал, кричал о немедленной расправе:
— Порубим бояр окаянных, нечистой силы прислужников, всех истребим, как они губили без оглядки, равно что жен, что детей!
Петр пытался пробиться к обезумевшему Потапу, но так все случалось, что оттесняли его, отводили от плотника — то упадет кто, куча людей на него навалится, не обойдешь, то сам Петр на ровной дороге
