обстановке. Но это было ощущение сродни тому, как если бы бриллиант положили в простую деревянную шкатулку, искусно вырезанную, изукрашенную, но все равно не подходившую обрамлять камень, несмотря на ее красоту.
А «шкатулка» все же нравилась — везде чистота, вдоль стен стоят широкие удобные лавки, покрытые какой-то тканью с несколькими шкурами звериными поверх, много окон — больше, чем обычно принято в доме, но это придает нарядность и свет комнате. Под окнами искусной рукой мастера сработанные ларцы, в углу божница с теплящимися лампадками.
«Иисусе Христе, да в этом доме даже читают», — подумал Федор, подходя к деревянным полкам, на которых расположились «Домострой», «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона, притча о душе и теле (о слепце и хромце) Кирилла Туровского, несколько работ Василия Грека и другие сочинения, касающиеся вопросов веры, нравственности, добродетельной и праведной жизни.
Все это время Ферапонт сидел молча на лавке, ожидая хозяина и видом своим исключая возможность расспросов, и тем более подшучивания со стороны Адашева. Последний, поняв настроение приятеля, тоже молчал, воздерживаясь от каких бы то ни было комментариев.
Хлопнула дверь, в первой комнате послышались голоса, детский смех, полилась вода — видно, вошедшие мыли руки после работы, — затем вошли несколько человек. Федор вновь, против своей воли и вопреки обычной осмотрительности, уставил глаза на прекрасное лицо Аграфены, но вдруг взгляд его натолкнулся, как о стену непробиваемую ударился, на смуглое лицо стоящего рядом с ним мужчины.
Был он высок, широкоплеч, строен, с тонкой талией. На худощавом лице светились ярким, сильным блеском глаза, черные, как антрацит на изломе, отражающие ум, внутреннее достоинство их хозяина. Глядя на Адашева, он как будто сказал: «Я знаю, что моя жена прекрасна, ты мужчина и не можешь удержаться от восхищения ею. Но помни, она моя жена. Прощаю тебе первое, от тебя не зависящее открытое любование, но помни, оно не должно повториться. Неуважение к ней — неуважение ко мне, а за свою честь я заступиться сумею».
Федор чуть вслух не ответил: «Я понял, ничего дурного не имел в виду», однако вовремя удержался, ибо неожиданные слова его прозвучали бы глупо, да и не было в них нужды — Петр и так увидел, что предупреждение достигло цели. Безмолвная сцена закончилась почти мгновенно, и едва ли даже Аграфена, с ее проницательностью и вниманием, заметила, что произошло.
Несмотря на стройность, даже некоторую худощавость фигуры, никто бы не усомнился в силе Петра при виде его широко развернутых мускулистых плеч, рук, крепкой шеи, — а это было особенно важно для Адашева. Хозяин дома не казался слабым даже стоя рядом со вторым мужчиной, которого уж действительно можно было назвать великаном.
Огромный, со слегка сутулящимися плечами, как будто сгибающимися под тяжестью длинных опущенных рук с бугрящимися мускулами, мощными, как стволы деревьев, ногами, натягивающими ткань широких портов.
«Тебе бы, приятель, в шкуры одеваться, небось, почувствовал бы себя посвободнее», — подумал Адашев, но тут же ощутил неловкость за насмешливую мысль, встретившись с серыми большими глазами великана и его добродушной приветливой улыбкой, освещающей лицо.
Светлые волосы, стриженные «под горшок» и от густоты своей топорщившиеся во все стороны, слегка оттопыренные уши, мягкие пшеничные борода и усы, широкий нос, чуть смахивающий на утиный, — все это создавало общее впечатление доброты, открытости жизни, хотя и залегли в углах глаз и на лбу глубокие морщины, свидетельствующие о перенесенных страданиях.
Адашев, привыкший оценивать людей с первого взгляда, и почти не ошибаясь при этом, понял, что стоящий перед ним человек честен, силен, никогда не допустит неправедного дела и сам его не совершит. Однако какая-то слабая точка, легкая неуверенность в глубине зрачков, сразу отмеченная Федором, говорили о том, что нередко великан нуждается в советчике и руководителе, чтобы определить, какое же дело является правильным, за что стоять нужно, — а уж определившись, биться будет до последнего.
«Хороший, видно, мужик, — подумал Адашев, — но не такой мне нужен. Этот сам вряд ли примет решение, да еще когда скорость нужна. Кто похитрее окажется — враз с пути собьет».
Наконец он внимательно вгляделся в третьего мужчину, стоявшего позади первых двух — не потому, что робел, но понимая и уважая их старшинство. Он был очень молод, недавно из мальчишек, юношески тонок, — однако, как и у Петра, стройность эта не скрывала, а даже подчеркивала недюжинную силу, скрученную пружиной в молодом теле.
Не уступая ростом старшим, он стоял свободно и спокойно, без тени непочтения оглядывая гостя своими ярко-синими, с льдистым блеском глазами, светящимися из-под черных бровей, почти сросшихся на переносице. На лоб, небрежными крупными завитками, падали волосы того же цвета, придавая лицу привлекательность и какое-то особое своеобразие, контрастом с сапфировым сиянием глаз.
Взаимная приглядка заняла несколько секунд, в продолжение которых в комнате царило молчание. Затем Ферапонт встал с лавки, представил гостю присутствующих, об именах которых, кроме Потапа, тот и сам догадался по вчерашним разговорам с приятелем.
Аграфена предложила гостям перекусить, однако они отказались и, видя нетерпение Федора, она не настаивала, покинув их и притворив за собой дверь. После нее, попрощавшись, вышел ризничий, не желающий слушать больше того, что ему действительно необходимо знать.
По приглашению Петра, мужчины расселись на лавках за столом, по одну сторону — Федор, по другую — все остальные. Адашев почувствовал затруднительность своего положения: ему нужно было поговорить с хозяином дома, чтобы все сказанное осталось между ними. О поручении царя не станешь разговаривать с первым встречным. Однако прямо сказать об этом посол не мог, не желая обидеть остальных и бессмысленно создать себе врагов.
Петр понял его затруднения, предложив:
— Боярин, если ты имеешь дело ко мне, так и скажи. Потап со Спиридоном не дети, чтоб обижаться, пойдут работу продолжать во двор. Но я тебе вот что предложить хочу: что можешь, скажи при всех, они мои верные помощники, Потап — друг, Спиридон — сын. Вместе бились мы с нечестивцами, и кто знает, если бы не они — давно бы мне мертвому лежать. У меня от них тайн никогда не имелось, но с твоими тайнами тебе разбираться. Кому сочтешь нужным, тому и доверишь.
Слушая слова его и вглядываясь в серьезные лица напротив, Адашев неожиданно для себя решился, подумав: «Никаких особых секретов я им сообщить не могу, о посольстве в Стамбул и так многие знают. Государь Иван Васильевич особой тайны из этого не делал, да и мужики, видно, не из болтливых. Возможно, все трое мне и понадобятся».
После чего, прихлопнув ладонями по краю стола, как бы сам перед собой одобряя принятое решение, начал говорить:
— Хоть вы и сами понимаете, но допрежь всего скажу, — все, что услышите здесь, пусть в этой комнате и остается. Кто решится со мной ехать, может только осторожно жену предупредить, но только в том случае, если ей как себе доверяет. Кто останется — ни для кого ничего не знает.
Увидев согласные кивки в ответ, он продолжил.
— Великий государь Иван Васильевич шлет меня с посольством к султану Сулейману, собравшему в своих руках огромную силу и власть. Врагов у Руси много, и всякий его поддержкой заручиться не прочь. Люди, на которых я всю Жизнь полагался, погибли в прошлом походе, и теперь мне нужны такие же, преданные, сильные, честные товарищи, от кого ничего скрывать не надо, и кто не только совет сумеет дать, но и меч в защиту своего дела поднимет. О тебе, Петр Иванович, слышал речи хвалебные от людей, уважения достойных. Потому и ты в помощники себе абы кого не выберешь. Если бы ты с сыном и другом своим согласились идти со мной, то и достаточно было бы. А нет — назови людей подходящих, хоть лучше вас, уверен, не будет никого.
Он помолчал, чувствуя, что во рту пересохло, — не от волнения перед самим разговором с незнакомыми людьми, это для него не диво было при исполнении посольских дел в течение многих лет, а от возможного отказа Петра идти с ним, потому что для себя Федор уже неколебимо определил, что лучшей кандидатуры ему не сыскать.
Хозяин дома заметил, что гость несколько раз непроизвольно в разговоре протягивал руку к расписным глиняным чашкам, стоявшим на столе пустыми, просто чтобы их красотой полюбоваться. Взглянул на Спиридона, тот понял и вышел в первую комнату, возвратившись с бутылью медового кваса и
