К воробьям, медленно взмахивая крыльями, подлетела ворона, и они порскнули в разные стороны. Захватчица потопталась, поудобнее приноравливаясь подхватить хлеб, а затем взлетела, провожаемая негодующими криками серых малышей.
Неожиданно Петру стало весело, покойно, он вздохнул полной грудью, подумав: «Да никуда я отсюда не поеду — стар уже стал, пусть другие попробуют свои силы, а мне больше ничего не нужно».
Скоро спустившись по ступеням, он направился в мастерскую, по дороге прикидывая, что захочет купить торговец, достаточно ли у него припасено для продажи, будет ли время сделать еще. С улыбкой представил, как бьются молодые кожевники за благоволение купца. За сына он не беспокоился — далеко было до него Кирсанке, только бы не взъярился Спиридон, а то сильно может парня побить. Ну тогда уж и ему достанется, правда, большего наказания, чем известие об отмене путешествия, и придумать трудно.
Придя в мастерскую, охваченный привычными заботами, обстановкой, запахами, он начал работу, забыв о времени. Уже высоконько поднявшееся солнце заглянуло в окно, знаменуя вторую половину дня, когда дверь неожиданно распахнулась, ударившись о стену.
— Ну что, Спиридонка, живой, не побил тебя купец? А что так поздно?
Не услышав ответа, он обернулся и с удивлением увидел перед собой Аграфену в небрежно повязанном платке, наброшенной на плечи меховой кацавейке. Он вскочил, роняя инструменты, сердце его захолонуло:
— Что случилось? Что с детьми?
Аграфена махнула рукой, чтобы он успокоился, стремительными шагами прошла внутрь, присела рядом с ним на раскроечный стол.
— Дома все в порядке, — сказала она, — Алешка у Полины, и Спиридона туда отослала. Пусть Потапу подсобит, мне нужно тебе слово сказать.
Вдруг глаза ее наполнились слезами, и, прозрачные капли покатились по щекам. Как всегда в тех редких случаях, когда она плакала, ее лицо не исказилось гримасой, не покраснело, как и глаза, только потемневшие, сгустившие прозрачный зеленый свет.
Петр протянул руку обнять ее, но жена мягко отстранилась, попросив сесть и выслушать ее. Вытерев глаза и явно попытавшись скрепиться, она начала:
— Петр, я люблю тебя так сильно, что мне иногда делается страшно. Нет ничего в мире, чего бы я не сделала, чтобы защитить детей и тебя. Я пойду к чародеям и волхвам, к любым кудесникам, пусть даже это погубит мою бессмертную душу.
Петр вскочил с места.
— Тише, Граня, что ты говоришь? Речами своими ты гневишь Бога, который все слышит. Я знаю о любви твоей, но никогда, слышишь, никогда, что бы ни случилось, не обращайся за помощью к колдунам черным, ибо не помощь получишь, а цепь тяжелую, да замок, который своими руками замкнешь, закрыв нам всем навеки дорогу в царство Божие. Не говори так, хоть и известна мне чистота души твоей, которая никогда не позволит совершить святотатство. С верой в милосердие Божие преодолеем мы все беды, не плачь, солнце мое, да и что плакать? Решено, все дома остаются, ничто не грозит плохое, успокойся.
Он обнял жену, которая не сопротивлялась, приникла к нему, и вновь послышался ее голос:
— Ах, никогда не умела я сказать то, что хотела, просто дни перед приходом боярина этого были так прекрасны, спокойны, как давно не было. Ведь мы, Петр, самые простые люди, почему же перестали жить обычной жизнью? То силы бесовские ты истребляешь, то за книги святые бьешься, то еще в каком деле опасном участвуешь. А я все жду, боюсь, сердце от ужаса останавливается, как представлю, через что тебе пройти приходится. Но ведь сказано, что кому много дано, с того много и спросится. А тебе дана особая сила, которой любовь моя помогать должна, а она камнем на нее навалилась, мешает крылья расправить. Я же видела, как лицо твое потухло, когда сказала, что не пущу с боярином. Утром, как проводила тебя, все думала, и вдруг как пелена с глаз упала. Что же я делаю, не сохраняю любовь, а гублю ее, не простишь ты мне, что в таких делах поперек становлюсь. Счастье, что не успел ты ничего Спиридону сказать, тот аж горит весь, не дождется, когда с отцом пойдет. Видно, снятся парню подвиги небывалые — впрочем, кто знает, с чем столкнуться придется.
Отстранив ее от себя и глядя в омытые слезами глаза, видя чуть припухшую нижнюю губу, которую она кусала, чтобы не разрыдаться, Петр с нежностью прервал жену:
— Граня, сердце мое, никогда любовь твоя камнем не была, а лишь птицей, которую и в руках не удержать. Рвется она к воле, в высоту небесную, и меня за собой зовет, силы дает подняться. Ничего плохого ты не сделала, ведь с мужеством и женская слабость в сердце твоем живет, вот и вырвалась она на секунду единую всего за всю нашу жизнь, что же здесь осудить можно? Понимаешь, уж очень Адашев на меня надеется, не хочется мне ни его подводить, ни от дела важного уклоняться. Да и не думаю я, что так уж опасно будет путешествие. Еду я за спинами главных людей, не мне решения принимать.
Аграфена, уже улыбаясь, оттолкнула его руки.
— Конечно, не тебе. Так расписываешь, как будто к травнице Прасковье в лес за грибами идешь. Перестань, не дитя же я, все понимаю. Езжайте с Богом, а я о вас молиться буду. Даст Господь, все миром закончится. А сейчас работу заканчивай, пошли домой. Обедать будем все вместе, небось, Спиридонка с Алешкой уже вернулись, да голодные, хотя, впрочем, Полинка их обязательно накормит.
Петр был счастлив — как ни убеждал сам себя, как ни утешили его слова отца Михаила, все же в глубине души точил его червячок сомнения, какой-то неловкости за вроде проявленное малодушие. Теперь же он обрел прежнюю уверенность в себе, в жене своей и был готов к любому испытанию. Спиридон так ничего и не узнает о его сомнениях, и Петр был рад этому. Ему было бы неприятно, расцени сын первоначальное решение как слабость.
Спиридон встретил их на полдороги, доложив, что купец хорошо заплатил за товар, заказал еще, как раз до отъезда они успеют все сделать. Заовражский кожевник опоздал, появился, когда уж и по рукам с торговцем ударили, спать надо меньше. Дома был один Потап, Полинка ушла в лавку, накормил их сладким калачом с медом, тянучками да бухонным хлебом, пышным да белым, с забелкою, то есть сметаной. Алешку разморило, домой мальчугана на себе нес, сейчас спит. Он тоже не голоден, пусть обедают, а он в мастерскую отправится, до отъезда много чего предстоит сделать.
Все это Спиридон выпалил скороговоркой, пританцовывая на месте, тяготясь задержкой, но и не поставить родителей в известность о своих делах тоже было невозможно. Рассмеявшись, Аграфена с Петром отпустили его, немедленно припустившего скорым шагом к кожевне.
Муж с женой рука об руку дошли до дома, в горнице, скинув уличную одежду, остановились, примиренно, радостно взглянули в глаза другого и одновременно качнулись вперед, слившись в поцелуе.
— Не хочу я обедать, — шепнул Петр, крепко прижимая к себе жену, — Спиридки нет, Алеша спит. Пойдем скорее в нашу комнату, есть дела, которые мне больше любы, чем еда.
Он подхватил ее на руки и отнес в небольшую спаленку. Аграфена смеялась, делая слабые попытки вырваться, обзывая его старым греховодником, сбивающим и ее с пути, ибо днем люди честные делом занимаются, да не тем, от которого дети родятся. Тут Петр прыснул и едва не уронил Аграфену:
— Я вижу, ты скоро только домостроевскими словами Сильвестра будешь изъясняться, зачитала книжку!
Дверь за ними затворилась, и в доме воцарилась тишина.
Глава 4
Безвременье
Пустыня была огромной — казалось, ничего в мире не осталось, кроме песка, обжигающего солнца и ветра. Сгорбленный человек брел вперед, прикрывая лицо от горячих порывов суховея. Казалось, он шагает в никуда, и оставляет за своей спиною рокочущее ничто.
Одежда выдавала в нем странствующего прорицателя. Длинный халат, украшенный сложным орнаментом, свисал до самой земли. Шесть ожерелий постукивали на шее странника — одно из нефрита,
