В небо взмыла серебряная ракета.
– Это он? – спросил старик.
– Да, – сказал профессор. – Это Вулф летит на Марс.
– Браво, Том! – завопил старик, потрясая кулаками над головой. – Задай им жару!
Ракета утонула в вышине, они проводили ее глазами.
К полуночи до них дошли первые страницы.
Генри Уильям Филд сидел у себя в библиотеке. Перед ним на столе гудел аппарат. Аппарат повторял слова, написанные далеко по ту сторону Луны. Он выводил их черным карандашом, в точности воспроизводя торопливые каракули Тома Вулфа, нацарапанные за миллион миль отсюда. Насилу дождавшись, чтобы на стол легла стопка бумажных листов, старик схватил их и принялся читать, а Боултон и слуги стояли и слушали. Он читал о Пространстве и Времени, и о полете, о большом человеке в большом пути, о долгой полночи и о холоде космоса, и о том, как изголодавшийся человек с жадностью поглощает все это и требует еще и еще. Он читал, и каждое слово полно было горения, и грома, и тайны.
Космос – как осень, писал Томас Вулф. И говорил о пустынном мраке, об одиночестве, о том, как мал затерянный в Космосе человек. Говорил о вечной, непроходящей осени. И еще – о межпланетном корабле, о том, как пахнет металл и какой он на ощупь, и о чувстве высокой судьбы, о неистовом восторге, с каким наконец-то отрываешься от Земли, оставляешь позади все земные задачи и печали и стремишься к задаче куда более трудной, к печали куда более горькой. Да, это были прекрасные страницы, и они говорили то, что непременно надо было сказать о Вселенной и о человеке и о его крохотных ракетах, затерянных в космосе.
Старик читал, пока не охрип, за ним читал Боултон, потом остальные – до глубокой ночи, когда аппарат перестал писать и все поняли, что Том уже в постели, там, в ракете, летящей на Марс… наверно, он еще не спит, нет, еще долго он не уснет, так и будет лежать без сна, словно мальчишка в канун открытия цирка: ему все не верится, что уже воздвигнут огромный, черный, весь в драгоценных каменьях балаган, и представление начинается, и десять миллиардов сверкающих акробатов качаются на туго натянутых проволоках, на незримых трапециях Пространства.
– Ну вот! – выдохнул старик, бережно откладывая последние страницы первой главы. – Что вы об этом скажете, Боултон?
– Это хорошо.
– Черта с два хорошо! – заорал Филд. – Это великолепно! Прочтите еще раз, сядьте и прочтите еще раз, черт вас побери!
Так оно и шло, день за днем, по десять часов кряду. На полу росла груда желтоватой исписанной бумаги – за неделю она стала огромной, за две недели – неправдоподобной, к концу месяца – совершенно немыслимой.
– Вы только послушайте! – кричал Филд и читал вслух.
– А это?! А вот еще глава, Боултон, а вот повесть, она только что передана, называется 'Космическая война', целая повесть о том у каково это – воевать в космосе. Он говорил с разными людьми, расспрашивал солдат, офицеров, ветеранов Пространства. И обо всем написал. А вот еще глава, называется 'Долгая полночь', а эта – о том, как негры заселили Марс, а вот очерк – портрет марсианина, ему просто цены нет!
Боултон откашлялся.
– Мистер Филд…
– После, после, не мешайте.
– Дурные новости, сэр.
Филд вскинул седую голову.
– Что такое? Что-нибудь с Элементом Времени?
– Передайте Вулфу, пускай поторопится, – мягко сказал Боултон. – Вероятно, на этой неделе связь с Прошлым оборвется.
– Я дам вам еще миллион долларов, только поддерживайте ее.
– Дело не в деньгах, мистер Филд. Сейчас все зависит от самой обыкновенной физики. Я сделаю все, что в моих силах. Но вы его предупредите на всякий случай.
Старик съежился в кресле, стал совсем крохотный.
– Неужели вы сейчас отнимете его у меня? Он так великолепно работает! Видели бы вы, какие эскизы он передал только час назад – рассказы, наброски. Вот, вот – это про космические течения, а это – о метеоритах. А вот начало повести под названием 'Пушинка и пламя'…
– Что поделаешь…
– Но если мы сейчас его лишимся, может быть, вы сумеете доставить его сюда еще раз?
– Неумеренное вмешательство в Прошлое слишком опасно.
Старик будто окаменел.
– Тогда вот что. Устройте так, чтобы Вулф не тратил ни минуты на канитель с карандашом и бумагой – пускай печатает на машинке либо диктует, словом, позаботьтесь о какой-нибудь механизации. Непременно!
Аппарат стрекотал без устали – за полночь, и потом до рассвета, и весь день напролет. Старик Филд провел бессонную ночь; едва он смежит веки, аппарат вновь оживает и он встрепенется, и снова космические просторы, и странствия, и необъятность бытия хлынут к нему, преображенные мыслью другого человека.
'…бескрайние звездные луга космоса…'
Аппарат запнулся, дрогнул.
– Давай, Том! Покажи им!
Старик застыл в ожидании.
Зазвонил телефон.
Голос Боултона:
– Мы больше не можем поддерживать связь, мистер Филд. Еще минута – и контакт Времени сойдет на нет.
– Сделайте что-нибудь!
– Не могу.
Телетайп дрогнул. Словно околдованный, похолодев от ужаса, старик Филд следил, как складываются черные строчки:
'…марсианские города – изумительные, неправдоподобные, точно камни, снесенные с горных вершин какой-то стремительной невероятной лавиной и застывшие наконец сверкающими россыпями…'
– Том! – вскрикнул старик.
– Все, – прозвучал в телефонной трубке голос Боултона.
Телетайп помедлил, отстучал еще слово и умолк.
– Том!!! – отчаянно закричал Филд.
Он стал трясти телетайп.
– Бесполезно, – сказал голос в трубке. – Он исчез. Я отключаю Машину Времени.
– Нет! Погодите!
– Но…
– Слышали, что я сказал? Погодите выключать! Может быть, он еще здесь.
– Его больше нет. Это бесполезно, энергия уходит впустую.
– Пускай уходит!
Филд швырнул трубку.
И повернулся к телетайпу, к незаконченной фразе.
– Ну же, Том, не могут они вот так от тебя отделаться, не поддавайся, мальчик, ну же, продолжай! Докажи им, Том, ты же молодчина, ты больше, чем Время и Пространство и все эти проклятые механизмы, у тебя такая силища, у тебя железная воля. Том, докажи им всем, не давай отправить тебя обратно!
Щелкнула клавиша телетайпа.
– Том, это ты?! – вне себя забормотал старик. – Ты еще можешь писать? Пиши, Том, не сдавайся, пока ты не опустил рук, тебя не могут отослать обратно, не могут!!!
