— Так значит, ты… ты марсианин?
— Он самый.
— И я сделал это с тобой моими собственными мыслями?
— Невольно. Когда ты спустился по лестнице вниз, твоя давняя мечта охватила меня и преобразовала. Мои ладони до сих пор кровоточат от ран, которые ты достал из тайных закоулков своего разума.
Священник в изумлении покачал головой.
— Еще секунду… подожди.
Он напряженно и жадно вгляделся в темноту, из которой проступал светлый лик Духа. Лик этот был прекрасен. А эти руки — какая неописуемая нежность была в этих руках.
Священник кивнул, его обуяла такая грусть, словно меньше часа назад он прошел через настоящую Голгофу. И час истек. И гаснущие угли рассыпались по песку у Галилейского моря.
— А если… если я отпущу тебя…
— Отпусти, отпусти меня!
— Если я отпущу тебя, ты обещаешь…
— Что?
— Ты обещаешь мне возвращаться?
— Возвращаться? — вскричала фигура в темноте.
— Один раз в год, это все, что я прошу, приходить один раз в год сюда, к этой самой купели, в этот же самый ночной час…
— Приходить?..
— Обещай мне! О, я должен снова пережить этот момент. Ты не представляешь, как для меня это важно! Обещай мне, или я тебя не отпущу!
— Я…
— Обещай мне! Поклянись!
— Я обещаю, — сказал бледный призрак во мраке. — Я клянусь.
— Спасибо, о спасибо.
— В какой день года отныне я должен являться?
Теперь уже слезы текли по щекам молодого священника. Он с трудом вспомнил, что хотел сказать, а произнося эти слова, он едва мог их расслышать:
— На Пасху, о Господи, да, на Пасху через год!
— Пожалуйста, не плачь, — сказала фигура. — Я приду. На Пасху, говоришь? Мне известен ваш календарь. Да. А теперь… — Израненная бледная рука простерлась в тихой мольбе. — Можно мне уйти?
Священник до хруста стиснул зубы, сдерживая рвущийся из груди крик горестного отчаяния.
— Благослови меня и уходи.
— Вот так? — спросил голос.
Рука, простершаяся из темноты, прикоснулась к нему с невыразимой нежностью.
— Скорее! — вскричал священник, зажмуривая глаза и крепко прижимая к груди кулаки, чтобы не дать себе схватить эту руку. — Уходи, пока я не пленил тебя навеки. Беги, беги!
Бледная рука в последний раз коснулась его чела. Послышался тихий топот убегающих босых ног.
Дверь распахнулась в звездное небо; и захлопнулась вновь.
И еще долго гулкое эхо носилось по церкви, отдаваясь в каждом алтаре, в каждом алькове и улетая ввысь незрячим метанием одинокой птицы, ищущей и обретающей освобождение под высокими сводами. Наконец церковь перестала содрогаться, и священник возложил на себя руки, словно говоря самому себе, как дальше себя вести, как дышать; хранить спокойствие, молчание, мужество…
В конце концов он спотыкаясь подошел к двери и протянул к ней руку, желая распахнуть ее во всю ширь, выглянуть на дорогу, которая в этот час, наверное, была пустынна, и, возможно, увидеть исчезающую вдали белую фигуру. Он не стал открывать дверь.
Он пошел вокруг церкви, радуясь предстоящей работе, завершая ритуал запирания дверей. Немалый путь, чтобы обойти все двери. Немалый путь до следующей Пасхи.
Священник остановился у купели и увидел в ней лишь чистую воду, без всяких следов крови. Он погрузил в нее руку и смочил ею лоб, виски, щеки и веки.
Затем медленно вошел в придел и пал ниц перед алтарем, дав волю горьким и безутешным рыданиям. Он слышал, как его печаль то взмывает в агонии, то вновь возвращается из-под сводов башни, где висел молчаливый колокол.
Ему было о чем плакать.
О себе.
О человеке, который только что был здесь.
О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.
