Зеленые тени, Белый Кит

— Вы, сэр, вдалбливаете из года в год этим людям, что есть вещи, о которых они бы ДУМАТЬ не смели…

— О дамском белье, — прошептал Дун.

— Вы наставляли их, чтобы они никогда не ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ, никогда не ВЗВЕШИВАЛИ, но пуще всего, чтоб никогда не ДЕЙСТВОВАЛИ, — сказал Шоу. — Вот так они и сидят под перекрестным огнем, — засидевшиеся в девках тетки, сбрендившие тещи и неразумные женушки долдонят им, чтобы они ПОДУМАЛИ, каким делом ЗАНЯТЬСЯ у себя дома, вы же твердите, чтоб они не ДУМАЛИ или ЗАНИМАЛИСЬ другим делом. Так вот сегодня и свалилось на них дьявольское смущение, о котором вы говорили, отец. Годами только выпивка внушала им чувство ложной свободы и давала молоть языком, спасаясь от высоких застенков Церкви или плоских насмешек в кругу семьи. Затем я спустил на них с цепи свои ужасные знаки, поддавшись мимолетному ехидному порыву после выпитого бренди, и прискакал Пятый Всадник ирландского Апокалипсиса.

— Немота? — спросил я.

— Да, Финн, — сказал Шоу.

— Выходит, вины хватает на всех? — полюбопытствовал отец О'Мейли, потягивая эль.

— Дом, церковь, паб, выпивка, знаки, — сказал Шоу. — Этого всего хватило бы, чтобы отравить слона и скопытить целое стадо. Я признаю свою вину, отец О'Мейли, здесь и сейчас, если вы сделаете то же, кивком. Вам не нужно произносить это вслух. И дома вам наверняка не придется выпытывать у женщин признание вины, такой же острой, как их локти, которые они прячут, словно ножи, под своими шалями. Что же до мистера Финна и его паба…

— А, к черту! — Я надавил на рычаг. — Виновен.

— Ирландцы… — медленно промолвил Шоу, — вот они выходят из тумана, стоят, заблудшие во тьме, и удаляются, поливаемые дождями. Ирландцы…

— Да…? — прошелестел шепоток во всему пабу.

Шоу замолк, кивнул и продолжил:

— Стоят ли в Дублине посреди сцены и каждый день разыгрывают новые пьесы? А Суфлер кто? А где Книга? И через сорок лет я узнаю ваши лица, словно вы и не умолкали. Я расслышал ваш голос. Что есть на этом острове? Бедняк на бедняке, корабли, отплывающие в Бостон и увозящие молодежь, оставляя стариков разглядывать себя в зеркалах пабов свои арктические души, отпуская в сторону философские реплики.

Ирландцы… Из самой малости они складывают целую гору: выдавите последнюю унцию веселья из цветка без лепестков, беззвездную ночь, день без солнца. Одно семя, и вырастет лес, с ветвей которого можно стряхнуть гигантские плоды разговоров. Ирландцы? Шагните со скалы и… вы провалитесь вверх!

Шоу иссяк.

Он сунул худые руки в карманы пиджака и стоял, оседлав ошалелую тишину.

— Наполеон, — тихо молвил отец О'Мейли, — и тот, уходя из Москвы, не отступал так по- джентльменски. Ирландцев когда-нибудь так хорошо дырявили или выкрашивали?

— Думаю, нет, — сказал Шоу. — Но я уже не ирландец.

— Плевать, что не ирландец, — сказал священник и оглянулся по сторонам, рассматривая фарфоровые знаки.

— Пожалуй, — сказал задумчиво Шоу, — я больше не стану ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ или ВЗВЕШИВАТЬ. Отныне мне надо только ДЕЙСТВОВАТЬ, то есть — удалиться.

— И как вы собираетесь ДЕЙСТВОВАТЬ оставшиеся десять миль пути? Глумиться над логикой? Губить души? — поинтересовался отец О'Мейли.

Шоу кивнул на знаки. Мы быстро подошли, чтобы сложить их по одному в саквояж — ОСТАНОВИСЬ, ВЗВЕСЬ и ДЕЙСТВУЙ. Но Шоу оставил одну кружку — ПОДУМАЙ.

Затем он расколол ее о дерево, как крутое яйцо, потом быстро сложил осколки от ПОДУМАЙ в ладони священника, загнул его пальцы, чтобы отныне разбитая библейская скрижаль не тревожила ни Египет, ни Финнов паб.

— Тому, кто вывел нас из тьмы, преподношу эти греховные обломки, — сказал Шоу. — Обнажаю свою шею, дабы принять топор завоевателя. Да будет он милостив.

От таких слов священник растерялся, оказавшись под этим ливнем без зонта.

— Ну же, отец О'Мейли, — сказал Дун. — Будьте же милостивы!

— А-а, какого черта! — сказал наконец священник, побледнев, но с охотой. — Шоу, вы не ведали, что творили.

Шоу уронил саквояж.

Послышался приятный слуху взрыв, приглушенный стенками саквояжа, похожий на грохот разбитой в темноте люстры.

— Целая философская школа — вдребезги, — сказал я.

— Угощаю всех! — сказал отец О'Мейли.

— Отец, вы еще ни разу такого не делали! — воскликнул я.

— Помалкивай и жми на рычаги.

Я налил последний стакан бренди для драматурга.

— Нет, не надо. — Шоу замотал головой, от чего борода у него воспламенилась. — Час назад от первого стакана у меня выросли копыта и началась свистопляска. Пора!

Все забеспокоились.

— Нет, нет, еще рано закрываться, — обернулся Шоу. — Это мне пора. Уходить.

— Так точно! — крикнул водитель Бернарда Шоу, стоя в дверях, с перепачканными руками и осунувшийся. — Починили чудовище!

Шоу был на полпути к выходу, его практичные туфли высекали невидимые искры, когда его окликнул отец О'Мейли:

— Постойте!

Шоу задержался.

— Вы неплохой человек, — сказал, запинаясь, священник. — А я очень вспыльчив. Ваши туфли не похожи на копыта. Просто так вырвалось. Вы записали наши слова?

— Вы — себя обессмертили. — Шоу предъявил целый лист, исписанный стенограммой. — До свидания, до свидания.

Затем чертик из табакерки выскочил за дверь и направился к автомобилю. Я пошел за ним следом и услышал, как шофер спросил:

— Куда?

— К дьяволу, — сказал Шоу, не растерявшись. — То, что нам нужно. Да, к дьяволу, пожалуй.

Шофер протянул ему на заднее сиденье карту:

— Будьте любезны, найдите и дайте указания.

— Конечно! — рассмеялся Шоу. — До свидания, мистер Финн, пока!

И они уехали.

Гебер Финн закончил свой рассказ и умолк. Мужчины, выстроившиеся вдоль стойки бара и исполнявшие роль слушателей, погрузились в такое же молчание.

Затем кто-то поднял одну мозолистую ладонь и захлопал ею по другой натруженной ладони. Потом еще один энтузиаст захлопал в ладоши, а за ним последовали прочие неверующие, которые уверовали если не во что-то другое, то хотя бы в Финна, пока во всем пабе не посыпалась пыль с люстр и не перекосились картины.

Финн налил мне, и я спросил:

— Это все было на самом деле?

Финн оцепенел, словно прикоснулся мокрыми пальцами к замерзшей трубе и не может оторвать.

— Ну, я хочу сказать, — промямлил я, — с фактами все в порядке, но не были ли они перетасованы?

— Перетасованы? — изумился Финн. — Этому учат в Берлине?

Я наполнил свой стакан.

— За Финнов паб и его обитателей! И за того адвоката дьявола!..