услышать моментально успокаивающую фразу: «Ну-с, что там стряслось?» В гости же я могла приезжать не чаще двух раз в год.
В полном смятении я помчалась к Инне Константиновне, на ходу перебирая варианты дальнейших действий. Поехать в Минск, устроиться там дворником, чтобы мести улицу возле его дома, и постоянно видеться?
Инна Константиновна была уверена, что из этой затеи ничего не получится. «Ты думаешь, мама тебя отпустит?» — сказала она.
— Отпустит, — угрюмо отвечала я.
— Сомневаюсь, — возразила она.
— Зачем я ей? — воскликнула я со слезами, — зачем?!
— Не говори так, — строго остановила меня Инна Константиновна и, положив руку на мою голову, тихо добавила: — А зачем ты мне, ты не думала?
Стыд, боль, любовь и беспомощность — вот что переживала я потом, когда плакала у нее на груди.
Отъезд Гурия, так сильно угнетавший меня, как ни странно, у многих в архиерейском хоре вызвал вздох облегчения. Хористы Владыку недолюбливали. Он служил строго по канону, ничего не упуская, а потому службы его казались слишком долгими. Нет, чтобы сократить их, как другие, «нормальные» священники! Михаил Кириллович и вовсе считал, что Владыка «сует нос не в свои дела». Во время Великого поста мы исполняли одно очень красивое песнопение «Покаяния отверзи ми двери» на музыку Веделя. Там есть такая фраза: «Студными бо окалях душу грехми» и музыкальное ударение ложится на слово «окалях», довольно мощно выделяя его. Архиепископ вызвал Михаила Кирилловича к себе и предложил сместить акцент на слово «душу» вместо «окалях». Я сразу поняла мысль Владыки: слово «окалях» не совсем… благообразное. Корень его — «кал», и глагол, следовательно, означает «испачкал калом». Зачем же об этом так громко кричать? Смысл всего выражения в том, что кающийся человек признает, что постыдными делами осквернил свою душу, не стоит только выделять именно слово «окалях». Но Михаил Кириллович, оскорбленный вторжением в сферу его компетенции, решительно всяким переменам воспротивился и потом долго возмущался перед хористами, сочувственно качавшими головами — действительно, какая разница и кто в это вникает? Я попыталась подать голос в защиту того, что нужно петь осознанно, размышляя над словами, но при этом не только приглашенные, но и верующие певчие посмотрели на меня холодно, хотя к тому времени у меня уже было право голоса в хоре.
Получила я его совсем случайно.
Гросю рекомендовали одну пожилую даму, бывшую оперную певицу, и как-то после спевки Михаил Кириллович оставил по голосу из каждой партии, чтобы прослушать ее. Все наши ведущие альты в тот день куда-то торопились и, извинившись, откланялись, а потому петь альтовую партию досталось мне. Михаил Кириллович предлагал певице, обладавшей сильным вибрирующим сопрано, отрывки из произведений разной степени сложности, а мы добросовестно выстраивали под нее все остальные партии. После прослушивания Грось, никак не высказавшись, распустил нас, а на другой день я узнала от Зины, что певица регенту не понравилась, зато впервые ясно услышанное мое пение произвело самое благоприятное впечатление. Это сразу же отразилось на моей хоровой карьере: ко мне стали обращаться по имени и доверяли альтовую партию в трио «Да исправится молитва моя», а кроме того, в пасхальные дни я солировала в «Аще и во гроб», чем не замедлила вызвать к себе неприязненное отношение нашей первой солистки.
У Инны Константиновны в Керчи был брат, профессор медицины. Кажется, он имел какое-то отношение к анестезиологии и много лет работал в области интенсивной терапии. Раз в год Сергей Константинович приезжал навестить сестру, и Инна Константиновна всегда в таких случаях приглашала меня на торжественный обед.
На свете бывают хорошие, талантливые врачи, и к таким врачам естественно испытывать безграничное уважение. Особенно, если это хирурги, делающие сложные операции, и уж конечно, нейрохирурги, оперирующие под микроскопом! Думая о том, что результатом каждого прожитого ими дня становятся биение спасенного сердца, исчезнувшая смертельная опухоль или прозревшие глаза, я начинала подозревать, что собственным узколичным существованием просто потихоньку копчу небо, тогда как будни врача — это жизнь, помноженная на жизнь.
Поскольку Сергей Константинович ежедневно видел больных в самом критическом их состоянии, мне захотелось немного расспросить его о феномене клинической смерти. Эта тема всегда интересовала меня, волновали рассказы о том, как люди видели свое тело словно бы со стороны или оказывались на пороге какого-то нового, полного света бытия. Чем не подтверждение того факта, что человек обладает бессмертной душой?
Мы сидели за круглым столом у окна и пили зеленый чай с лимоном. Нежно-голубые льняные салфетки на блюдцах были сложены в форме Южного креста (для каждого конкретного случая они складывались здесь по-разному), чайные сухарики лежали в сухарнице, конфеты — в конфетнице, сахар находился в специальном дозаторе для сахара, откуда его можно было непринужденно дозировать в свою чашку. Инна Константиновна была в ладах со всеми правилами столового этикета!
Наш собеседник казался очень приятным и эрудированным человеком. Ему было около сорока восьми лет, в волосах уже виднелась седина, безупречно выбритое крупное лицо выглядело усталым и значительным.
— Клиническая смерть, милая барышня, — говорил он, задумчиво массируя пальцами свой чуть оплывший докторский подбородок, — есть не что иное, как остановка сердца. Н-да, и случается она — вы уж не огорчайтесь! — как с православными, так и с мусульманами, буддистами и индусами. И все они при этом видят разное. Женщина из Индии, к примеру, созерцала себя возносящейся ввысь на корове… Пакистанца окружали прекрасные гурии… Знаете ли, при таких пограничных состояниях человек испытывает сильнейший физический и психологический стресс. Потом, мозгу не хватает кислорода, на него действует анестезия или температура… Не думаю, что в этих околосмертных переживаниях есть что-то от реальности.
Он замолчал и посмотрел на меня, как преподаватель на заурядную студентку. Потом усмехнулся и добавил:
— Кстати, все видения, о которых вы упоминаете, связаны с раем. Никто почему-то не видел перед собой отблесков адского пламени. А ведь не только у добрых людей сердце останавливалось, но и у грешников! — закончил наш доктор, уже смеясь.
— Ты хочешь сказать, — вставила Инна Константиновна, — что на самом деле каждый видел то, что подсознательно ожидал увидеть?
— Да, и это означает, что объективной реальности не видел никто.
Я кивнула головой и задумалась. Было ясно, конечно, что по роду своей деятельности Сергей Константинович верил только в результаты анализов, рентгеновские снимки и цифры на электронных датчиках. Нет, не зря я люблю медиков! Они видят человека как бы изнутри и безошибочно определяют скрытые причины того, что с ним происходит. Наступает, например, такой момент, когда четко осознаешь, что твоя жизнь — сплошная серость и ненужность. Но это осознание на самом деле есть результат снижения в крови уровня каких-то специфических гормонов, и как только этот уровень восстановится, все вокруг будет видеться по-другому. Или, порой, выйдя на улицу после дождя, вздохнешь глубоко и подумаешь: «Какое счастье, все-таки, просто дышать и жить!» Но тебе и в голову не придет, какую роль в этом ощущении играет воздействие на твои легкие отрицательно заряженных ионов!
Мы о многом еще говорили в тот вечер, и многое казалось мне непостижимым в устройстве человека. Сергей Константинович утверждал, что человеческая психика рукотворна и весь наш внутренний мир формируется в подражании миру внешнему. Если человек не получает никакой информации из этого мира, как, например слепоглухонемой ребенок, то он остается просто растением, даже и не животным, и его бессмертная душа никак не проявляет себя. Но если кто-то сможет обучить его общению с людьми или чтению по Брайлю, то тогда и только тогда он станет человеком и, может быть, прочитает в какой-нибудь книге, что у него есть душа.
Возвращаясь домой в тот вечер, я особенно грустно и задумчиво вглядывалась в далекое, темно-
