Белинского, объясняющего тебе Пушкина, не поймешь, что есть Пушкин, пока не почитаешь его самого!
— Читай, кто тебе запрещает, — отвечал он, — но не думай, что поймешь больше, чем отцы церкви.
Моих сожалений по поводу того, что церковь не побуждает мирян к самостоятельному изучению Библии, отец тоже не принял. «Слишком много появится разногласий», — предположил он. «Так лучше пусть будет больше невежества», — закончил я. В общем мы не поняли друг друга и остались этим недовольны.
«С такими представлениями тебе нужно идти к штундистам, — сказал отец. — Там тебе самое место, где каждый сам себе богослов».
«Конечно, — думал я, — каждый не может быть богословом, но ведь Библия — это как любовь. О любви уже все сказано, написано и спето, самый феномен ее проанализирован психологами, и тем не менее каждый хочет пережить ее сам. Каждый верит своему сердцу, верит в то, что его чувство совершенно особое, с особой судьбой. Да, о Библии тоже все написано, все разложено ортодоксами по полочкам, и богословы почти полностью препарировали текст! Но читать ее без надежды самому увидеть какую-то новую, сокровенную грань смысла, без надежды почувствовать божественное откровение — значит просто обеднять свою духовную жизнь».
— Ты вольнодумец, Ростислав, — выслушав его, сказала я с легким смешком. Это был нервный смешок, потому что на самом деле я была очень взволнована. — Все, что ты говоришь, достаточно справедливо, и… даже нравится мне, но если продолжать в этом же направлении, то знаешь до чего можно дойти!
— До чего же? — спросил он со своей неподражаемой бесхитростностью. Я задумалась. А правда, до чего? Собственно говоря, чем смелее я шевелила мозгами, тем интереснее были наши беседы, ставшие теперь необходимой частью моей духовной жизни. Но временами меня охватывал страх, появлялось желание просить его остановиться, не говорить и не думать ничего «крамольного». Но в конце концов я махнула на эти страхи рукой — может же человек иметь по отдельным вопросам веры собственное суждение!
В детстве у меня долгое время не было нормальной куклы. Я даже и не подозревала, какими красивыми могут быть обычные пластмассовые или гуттаперчевые куклы, которые сегодня стоят на прилавках магазинов. То, что я баюкала, прижимая к груди, представляло собой свернутое валиком полотенце, запеленутое подобно младенцу. Область лица этого поленообразного ребенка выделялась белой тряпочкой, на которой я же и рисовала скромные человеческие черты. Пока я не видела ничего лучшего, все было хорошо. Но однажды, в первом классе, Ада Гаевская принесла в школу свою «полковничью» куклу. И в моем сознании произошел глубокий переворот. Крошечный гипсовым носик и румяные щечки увиденного мною чуда не давали мне спать. Так вот что такое кукла! Стыдно сказать, но я стала приходить к Адиному дому, надеясь, что она выйдет гулять вместе со своей куклой и я ее снова увижу, и, может быть, Ада даже позволит к ней прикоснуться. Но мне не везло — то шел дождь, то Ада выходила на улицу без куклы.
И вот однажды бабушка Александра взяла меня с собой на рынок в центр города. Мы сначала долго ехали на трамвае, потом шли пешком по широким людным улицам, и бабушка крепко держала меня за руку, а я вертела головой по сторонам. И случилось нам проходить мимо витрины магазина детских товаров, в которой на трех бутафорских кубах, сложенных наподобие чемпионского пьедестала, в компании с коричневым медведем и металлическим самосвалом сидела большая кукла. На ней были надеты чепчик, курточка и вязаные штанишки, как на настоящем малыше. И лицо у нее было такое же красивое, голубоглазое и пухленькое, как у Адиной игрушки. Что со мной сделалось! Я задрожала и бросилась к витрине, едва ли не разбив стекло. Бабушка вовремя меня осадила и, приговаривая: «Ну, что ты, что ты!», стала потихоньку оттягивать назад. Она меня жалела и, может быть, даже понимала, но помочь никак не могла. За плечами у нее висел пустой мешок, который она мечтала наполнить картошкой и луком…
Если у меня и было какое-либо с ранних лет отчетливо проступавшее качество, так это самостоятельность, которую породило полнейшее мамино невмешательство в мою детскую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что на следующий день после уроков я поехала в центр города сама. Денег на проезд у меня, конечно, не было, но я удачно пряталась от контролеров за чужими спинами и на подножках трамваев. Путь к витрине магазина детских товаров я помнила хорошо. Мне ничуть не было страшно ходить туда одной и ничуть не скучно подолгу стоять у стекла. Я знала, что делаю. Это было созерцание. Я смотрела на предмет своего обожания, и мир становился ярче. Она была так близко ко мне, я дотянулась бы до нее рукой, если бы не это стекло, о которое неизменно расплющивался мой нос.
Как долго могли продолжаться наши тайные свидания, остается только гадать, но только я перестала ездить к магазину после того, как нас посетил дядя Миша — родной брат моего отца, то есть мой дядя. Он жил в Запорожье, как и все наши родственники по отцовской линии, и только иногда приезжал повидаться.
Было раннее утро, и я еще спала, когда в доме послышались радостные голоса и мамин плач. Дядя был чем-то похож на брата, и мама плакала, уткнувшись в его плечо. И он тоже смахивал слезы и повторял: «Нюра, Нюра, перестань». Я продолжала лежать в постели, глядя на них и не зная, нужно ли мне тоже плакать. Дядя Миша в гимнастерке и высоких сапогах вдруг шагнул в мою сторону.
— А это кто? — спросил он, понарошку удивляясь.
Я сразу же заулыбалась до самых ушей — я любила внимание!
— А ну, вставай! — скомандовал дядя, — кто же лежа подарки получает?
Чтобы получить подарок, я старательно умылась, торопливо расчесала волосы бабушкиной гребенкой и стала перед дядей Мишей по стойке смирно. Он нарочито долго разворачивал на моих глазах довольно большой сверток и при этом все время лукаво на меня поглядывал. И вот последний кусок громко шуршащей бумаги упал на пол, и в руках дяди Миши, одетая в курточку и вязаные штанишки, с чепчиком на круглой головке, показалась она — моя давняя любовь!
Дальнейшее я могу описать только со слов очевидцев, потому что сама пребывала в каком-то счастливом бреду. Бабушку сильно удивляло, что вместо того, чтобы благодарить дядю, как принято, я бегала по комнате, показывала всем куклу и выкрикивала: «Стекла нет! Смотрите, нет стекла!»
У нее было ватное тело и раскрашенная гипсовая голова, но это была самая восхитительная кукла во Вселенной.
Много лет спустя после одной из встреч с Ростиславом я сидела в своей комнате над страницами Апокалипсиса и читала: «И увидел я новое небо, и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Не было никакого сомнения в том, что настанет время нового неба и новой земли, но вот подробность о том, что не будет моря, сначала показалась мне странной. А Ростислав потом сказал, что в одном из ранее приведенных в тексте видений от Божьего присутствия Иоанна отделяло море и что он писал это отрезанный морем от всего мира на голом скалистом острове… Тогда отсутствие моря, как и исчезновение стекла, становилось немаловажной деталью! Я была рада, что Ростислав подтолкнул меня к некой свободе в понимании Библии. Но, пожалуй, я всегда была склонна к определенному вольнодумству.
То, что у меня есть свой Бог, не похожий, скажем, на Бога моей подруги Зины, я заметила давно. Зина, которая считала, что грешно смеяться, есть пирожные и читать классиков, часто выходила из себя, когда зимними вечерами мы с Тоней «ничтоже сумняшеся» приходили на спевки в Троицкий в теплых шароварах! «Это бесовская одежда!» — шипела она. «А что, Зина, бесы ходят в шароварах?» — смеялась я в ответ.
А когда у соседки с первого этажа умер муж-еврей и все мамины товарки в один голос заговорили о том, что Царства Небесного его жидовской душе, конечно же, не видать, я возмутилась. Во-первых, мне было невыносимо жаль овдовевшую женщину, которая должна была все это выслушивать. Во-вторых, покойный дед, с которым она прожила целую жизнь, был смирный домашний человек, никому ничего плохого не делал. К иудаизму он не имел никакого отношения, жил, как и все в те годы, ничего толком о религии не зная. Было непонятно, почему он хуже для Бога, чем такой же дед с третьего этажа, зануда с украинской фамилией Рябозад. Какая между ними принципиальная разница? Та, что во младенчестве
