надежно и справедливо служит службу ему. И если через ту дырочку в основании громовицы глянуть на человека подозрительного — то силы и думки его ведьминские лютые хоть на время, да и ослабнут. И вот Авлентина за такой громовицей и охотилась.
Вот так вот и было.
Василина в тот день сказала «Олэнка». Сразу. Даже не спрашивая ни о чем. Окинула ее всю цепким взглядом, когда в хату позвала, и сразу имя назвала. Олэнка. И не ошиблась.
Никто и не знал об этом. И даже близкие подруги не знали. Тетка ее, Анна, Анука, если по-грузински, Владкина крестная, строго-настрого запретила называть кому-нибудь Владкино крестильное имя, а уж саму Владку заклинала никому это имя свое, кроме священника, не говорить. Так ее научили грузинские родственники, так было правильно, чтобы девочку никто не сглазил, чтобы не наврочили. Крестильное имя заботливо спрятали в имя Владилена, а крестили ее, маленькую, тайно, дома у священника, по секрету от Владкиного отца, коммуниста и атеиста, нарекли Еленой. По-украински, Олэнка…
Так они и познакомились. И именно тогда она, Василина, троюридна Марийчина бабця, сказала Владке: «Тоби нэ можна». Это про ворожбу всякую и прочее — гадания там девичьи и карты, и другое. Так и сказала: «Тоби нэ можна».
Только однажды посмотрела на нее внимательно, такую юную, нежную, восемнадцатилетнюю девочку, погладила сухими руками волосы длинные Владкины роскошные и лоб ее высокий гладкий и с какой-то жалостью чуть не пропела:
–?Ты ж нэ послухаеш, Олэнко… Не виддавай сэ рано… (Мол, замуж не выходи рано.)
И вот тут она и сказала роковое, Василина:
–?Справжний чоловик тоби як будэ, то за тры велыки воды. (Бери мужа того, кто будет от тебя за тремя большими мостами — из-за тех вод, то ли больших рек, то ли морей, а то и океанов.)
Когда Мария в тот суетный долгий день забежала в хату, Владка уже сидела уютно в подушках, забравшись с ногами на лавку, покрытую периной и веретками, и разбирала по клубкам «заполочь» — разноцветные нитки для вязания. А Василина варила духмяную ярко-желтую кулешу — суп из кукурузной муки на домашних сливках. И обе разговаривали так увлеченно и доверительно, как будто всю жизнь друг с другом были знакомы. Или как будто бабушка с любимой внучкой. Или… Или как мольфарка с возможной ученицей своей… С чаровницей Олэнкой, чтоб потом, когда надо будет, когда настанет час, руку ей подать, трепетно потянувшись к ней хотя бы мизинцем.
Мольфары и зовутся мольфарами из-за того, что у каждого из них есть мольфа. Предмет заговоренный, особый, самим мольфаром сделанный. Например, градовый нож, которым можно разводить тучи и уводить бурю в другую сторону. Или та самая громовица, которая ведьму может силы лишить. Или камешки странной формы и странного происхождения. Или корень, живой корень невиданной силы джинджер, или приворотный сахар, или фигурки из воска, или свечи, или перец. Много еще есть у мольфара таких предметов, названия которых и не знаю, и никто не знает, кроме него самого. В них верит мольфар, как в часть себя, часть своей души. В нее верит и тот, кто пришел к мольфару за помощью.
Я часто думаю сейчас, что первой Владкиной наивной и еще несознательно созданной мольфой была та самая чурочка, которую она пускала в детстве по весеннему ручью. Тот самый белый теплоход, который должен был увезти ее далеко-далеко, в прекрасную веселую страну, где растут кисло-сладкие розовые яблоки с тонкой кожурой. Мольфа юной, убедительной и сильной и несостоявшейся белой мольфарки Владки Павлинской.
Глава десятая
Хованец
Мне однажды было совсем плохо, очень невесело и ничего не хотелось. Я не спала, не ела и ничего не читала. Пришла Владка. Тогда она уже ездила к Василине чуть ли не каждую неделю, отпрашивалась правдами и неправдами и приезжала назад такая счастливая, с ворохом рисунков, набросков, отдохнувшая и уставшая. Мы все даже не могли поверить, что она ездила всего лишь в глухой кут к какой-то старухе, пусть и необычайной, пусть и симпатичной. Но разве это не скучно — мотаться туда за сотни полторы километров каждые выходные? И вот она в очередной раз примчалась оттуда. Пришла ко мне. Принесла подарок — Домовичка. То есть она звонила мне по телефону, я отказывалась говорить, отмалчивалась, а чаще всего вообще не брала трубку. Владка думала, как и чем порадовать, и за несколько дней сделала этого Домовичка.
В небольшом и уютном, из бересты, лапоточке, в длинной не по размеру рубахе из мешковины, зябко натянутой на острые колени, сидел старикашечка — косматый, с длинной седой бородой и пышными усами. Он смиренно сложил ладошку к ладошке под румяной щекой, как будто предлагал — поспи, ну-ка, давай поспи.
Все было не случайно. Спустя какое-то время, уже после того как Владка ушла совсем, я отправилась в горы, как и хотела, чтобы встретиться с Василиной, с Алайбой и спросить, обо всем спросить. И когда увидела деда Алайбу, вдруг поняла, что у моего Домовичка было его помятое морщинистое доброе лицо.
А встретилась с ним, с Алайбой, Владка ведь потом. Через несколько лет после того, как любовно сочинила для меня этот оберег, и уже когда ходила сквозь мутный густой воздух, как коленями проталкивалась через тяжелую воду. И в ней вызревало ненастье, и сердце уже бунтовало, и мутило Владку страшно, и приближалось на мягких рысьих лапах предательское неминучее, а многочисленные подруги- приятельницы продолжали по старой привычке нагружать ее регулярно всеми своими мелкими проблемами, подробно раскладывая перед Владкой, как на демонстрационных полочках, мельчайшие детали и детальки собственной жизни: свои легкие сезонные недомогания, своих мужей, своих любовников, своих родителей и сотрудников, требуя от нее подумать и посоветовать, частенько при этом перезванивая и капризно спрашивая: ну, ты придумала, что мне делать?..
Омелы. Настоящие омелы.
Есть такой странный куст, орешник дикий, что ли… Вискум албум — его по-научному называют. Омела белая.
Как-то мы с Владкой вдруг увидели на деревьях вдоль дороги огромные черные шары и еще по ошибке подумали, что какие-то странные птицы свили эти гнезда, и что бросили их, видимо, давно, и стоят эти деревья сиротливые, усохшие и недужие. И кто-то из ведающих нам растолковал, что это вовсе не птичье гнездо, а растение такое — впивается корешками прямо в самые сочные, самые густые ветки дерева, желательно почти на макушке — чтоб зелень свежая, чтобы соки молодые. И поселяется там, и начинает на нем, на этом дереве, паразитировать. Вырастает быстро в пышный шар с толстыми кожистыми мясистыми листками, с крепкими узловатыми переплетенными ветками.
Это только недавно я узнала, что омелу белую знахари и мольфары называют «ведьмино гнездо». Пользуют его знахари в лечении, но крохотными дозами и очень осторожно. Потому что, говорят они, гнездо ведьмино, омела белая, — ядовито и вроде и не растение вовсе, а что-то живое, но бездушное.
Есть в мире и люди такие — вот так же впиваются в другого человека, отбирают силы, крепнут, наливаются, молодеют, а когда ты начинаешь угасать да сохнуть от слабости, оставляют тебя и перебираются к другому человеку и опять впиваются своими крепенькими и цепкими корешками ему в душу.
Так было и с Владкой. Много омел, много ведьминых гнезд поселялось неподалеку и вонзалось в ее жизнь своими острыми щупальцами, высасывая для себя энергию, соки, радость и пользу, пользу для своих мясистых лоснящихся жирных кожистых листиков.
Вот — Авлентина, прилипчивая, всегда пасмурная и целеустремленная. Она не колеблясь влезала в чужие жизни, где ее угрюмость принимали за грусть, а ее жалобы и бесконечные просьбы о помощи за неустроенность сердечную, где привечали ее, выслушивали, подавали руку помощи и подкармливали. Так она вдруг свирепо и намертво вцепилась и в жизнь Владки. И уж потопталась там в свое удовольствие, и похозяйничала, и обгрызла, что захотела. А однажды обозлилась крепко и от злобы своей,
