в версификаторстве, ведь никто не любит, когда разоблачают его тайные пороки. Но раз уж это правда, то надо извлечь выгоду из позора и постараться превратить его в красивую звонкую монету. Мы и распутные девки живем на счет публики, ремесло у нас очень сходное. Наша общая цель — вытянуть из публики деньги всяческой лестью и жеманством; есть стыдливые развратники, желающие, чтобы их подцепили; они двадцать раз проходят мимо двери публичного дома, не смея туда войти; нужно потянуть их за рукав и сказать: «Войдите!» Есть нерешительные, колеблющиеся читатели, к которым нужно просто вторгнуться с помощью посредников (это журналы), восхваляющих достоинство книги и новизну жанра, толкающих их за плечи в лупанарий книгопродавцев; одним словом, нужно уметь самим себя хвалить, самим надувать свой воздушный шар…
Звонок возвестил о поднятии занавеса. Фердинанд бросил Даниэлю Жовару свою карточку и ускользнул, пригласив его зайти. Спустя мгновение богиня пришла к нему в аванложу, они задернули шторы и…
Но ведь мы обещали читателю не историю Фердинанда, а историю Даниэля Жовара.
Как только кончился спектакль, Даниэль Жовар вернулся в отцовскую лавочку, но уже не таким, каким из нее вышел. Бедный молодой человек! Он ушел из нее, обладая верой и принципами; он вернулся поколебленным, пошатнувшимся, усомнившимся в самых твердых своих убеждениях.
Он не спал всю ночь; он вертелся и переворачивался, как карп на сковородке. Обо всем, что он до сих пор обожал, он выслушал легкомысленные. и иронические суждения; он был в положении наивного и благочестивого семинариста, услышавшего, как атеист разглагольствует о религии. Рассуждения Фердинанда пробудили в нем зародыши ереси, бунта и неверия, дремлющие в глубине каждой человеческой души. Как дети, которых заставили верить, что они родились в капустных листах, и юное воображение которых разыгрывается до крайности, когда они узнают, что были одурачены выдумкой, так и Даниэль Жовар из стыдливого классика, каким он был еще вчера, превратился в полную противоположность — в самого сумасшедшего представителя «Молодой Франции», в самого одержимого из романтиков, когда?либо содействовавших блеску «Эрнани». Каждое слово в разговоре с Фердинандом открывало новые перспективы его уму, и хотя он еще не отдавал себе отчета в том, что видел на горизонте, он был; тем не менее, убежден, что это и есть обетованная земля поэзии, куда ему до сих пор вход был закрыт. В величайшем душевном смятении, какое только можно себе представить, он терпеливо ждал, пока розо- воперстая Аврора откроет двери Востока; наконец возлюбленная Кефала бросила бледный луч через желтые закопченные стекла комнаты нашего героя. Первый раз в своей жизни он проявлял рассеянность. Подали завтрак. Он ел кое?как и одним махом запил чашкой шоколада плохо прожеванную котлету. Мать и отец Жовара были очень удивлены этим, так как жевание и переваривание обычно более всего занимали их блистательного потомка. Папа улыбнулся иронически и насмешливо, как улыбаются люди, достигшие положения сержанта и избирателя, и заключил на основании всего происшедшего, что малыш Даниэль, несомненно, влюблен.
О Даниэль! Видишь, как с первых же шагов ты продвинулся по пути карьеры; тебя уже больше «не понимают, и ты находишься в положении, когда можно стать элегическим поэтом! Первый раз о тебе что?то подумали, и притом подумали неверно. О великий человек! Тебя считают влюбленным в позументщицу или, самое большее, — в модистку, а ты влюблен в славу! Ты уже паришь над этими низменными буржуа на высоте собственного гения, как орел над птичьим двором. Ты уже можешь назвать себя артистом, так как и для тебя существует profanum vulgus[17].
Когда он счел, что наступил подобающий час, он направил сйои стопы к жилищу друга. Хотя было уже одиннадцать часов, Фердинанд еще не вставал, что очень поразило наивного молодого человека. В ожидании он осмотрел обстановку комнаты, в которой находился; мебель в стиле Людовика XIII, но очень странного вида, японские вазы, полосатые обои, чужеземное оружие, фантастические акварели, представляющие хороводы шабаша и сцены из «Фауста», и еще масса нелепых предметов, о существовании которых Даниэль Жовар даже не подозревал и не мог догадаться, для чего они служат: кинжалы, трубки, наргиле, кисеты для табака и многое множество других странных вещей; ибо в то время Даниэль свято верил, что кинжалы запрещены полицией и что только моряки могут курить, не компрометируя себя. Его впустили. Фердинанд был облачен в халат из старинного китайского шелка, усеянного драконами и пьющими чай мандаринами; ноги его, в вышитых диковинным узором спальных туфлях, упирались в белый мрамор камина так, что он сидел почти что на голове. Он небрежно курил маленькую испанскую сигаретку. Пожав руку товарищу, он взял щепотку светлого, золотистого табака из лакированного ящичка, закрутил его в листочек папиросной бумаги, который вырвал из записной книжки, и передал все это невинному Даниэлю, не посмевшему отказаться. Бедный Жовар, никогда в жизни не куривший, лил слезы, словно кувшин, который только что наполнили у источника, и по старинке глотал весь дым. Он плевался и чихал каждую минуту, и, глядя на его смешные ужимки, можно было подумать, что это обезьяна, принимающая лекарство. Когда он кончил, Фердинанд предложил ему повторить, но уговорить Даниэля не удалось, и разговор обратился ко вчерашней теме о литературе. В те времена о литературе говорили так, как говорят сегодня о политике и как раньше говорили о хорошей и дурной погоде. Нам всегда нужна какая?нибудь тема, какая?нибудь канва, чтобы вышить ее своими идеями.
В те времена все были охвачены такой жаждой пропаганды, что проповедовали даже своему водовозу, и можно было видеть молодых людей, без конца разглагольствовавших на любовных свиданиях, вместо того чтобы распорядиться своим временем совсем по — иному.
Этим и объясняется, что денди и щеголь Фердинанд де К. не пренебрег возможностью потратить три или четыре часа драгоценного времени на обучение своего непросвещенного старого школьного товарища. В нескольких словах он открыл ему все тайны ремесла, с первого же раза провел его за кулисы; научил, как приобрести средневековый вид, преподал ему, каким образом добиваются соответственной осанки и манер; открыл внутренний смысл арго, принятого на текущей неделе; растолковал значение слов: прием, шик, изгиб, искусство, артист, артистичный; научил понятиям: деревянный, оживленный, проклятый; обогатил обширным репертуаром формул восхищения и осуждения: фосфоресцирующий, трансцендентальный, пирамидальный, ошеломляющий, поражающий как громом, уничтожающий и еще множество других, которые было бы скучно здесь повторять; он показал ему нисходящую и восходящую лестницу человеческого духа: каким образом в двадцать лет быть представителем «Молодой Франции», юным красавцем меланхоликом в двадцать пять лет, Чайльд — Гарольдом от двадцати пяти до двадцати восьми, при условии, что бываешь в Сен — Дени или в Сен — Клу; как после этого перестаешь что?либо из себя представлять и, проходя через ряд ступеней: рухлядь, колпак, размазня, шляпа, троглодит, окаменелость, тупица, — добираешься на последней ступени падения до эпитета наиболее позорного: академик или член Института, что неизбежно случается примерно около сорока лет. И все это было изложено в один урок! О! Каким замечательным учителем был Фердинанд де К.!
Хотя Даниэль и пытался возражать, Фердинанд отвечал с таким апломбом, так многословно, что если бы он хотел убедить тебя, дорогой читатель, что ты всего — навсего дурак, он бы достиг этого в четверть часа, затратив меньше времени, чем трачу я, чтобы описать это. С этой минуты юного Даниэля охватило самое чудовищное честолюбие, какое когда?либо пожирало человеческое сердце.
Вернувшись к себе и застав своего отца за чтением «Кон- ститюсионнель», он назвал его национальным гвардейцем! После первого же урока употребить выражение «национальный гвардеец» как ругательство! И это сделал он, воспитанный в духе патриотизма и религиозного благоговения перед штыком в руке гражданина! Какой огромный прогресс! Какой гигантский шаг вперед! Он ударил кулаком в свою печную трубу (шляпу), бросил свой фрак с раздвоенным хвостом и поклялся своей душой, что никогда больше его не наденет; он поднялся к себе в комнату, открыл комод, вынул оттуда все рубашки и беспощадно отрезал от них воротнички; гильотиной ему послужили ножницы матери. Он затопил печку, сжег своего Буало, Вольтера и Расина, все классические стихи, какие у него только были, и свои и чужие; только чудом избежали этого всесожжения те, которые послужили нам эпиграфом. Он затворился у себя дома и прочел все новые произведения, взятые у Фердинанда, ожидая, пока у него отрастет достаточно солидная эспаньолка, чтобы можно было представиться миру. Эспаньолка заставила себя ждать шесть недель; она еще не вполне сформировалась, но стремление иметь ее было очевидно, и этого было пока достаточно. Он заказал у портного, рекомендованного Фердинандом, полный костюм в последнем романтическом вкусе, и, как только он был готов, Даниэль, весь пылая, переоделся в него и прежде весго заторопился к своему другу. Все жители улицы Сен — Дени были ошеломлены, здесь никто не привык к
