меня не беспокоили до вечера.
Я скользнула между холодными простынями и легла. Когда вернулась горничная с поссетом, я едва могла его проглотить. Затем я сразу заснула, но, едва она снова вошла в комнату, проснулась.
— Уже пять часов, мисс Сара, — сказала горничная. — Леди Кларенс переодевается к выходу. Она велела вам с лордом Перегрином следовать за ней во втором экипаже. Я сказала ей, что вы лежите.
Я попыталась откинуть одеяло, но оно показалось мне непомерно тяжелым, а когда я, усевшись, спустила ноги на пол, деревянные половицы словно поплыли подо мной.
— У меня, похоже, лихорадка, Сьюел, — сонно сказала я. — Передайте мои извинения сэру Перегрину, но я не смогу сегодня никуда поехать. Мне нужно полежать, завтра я поправлюсь.
Я тяжело рухнула обратно на подушки, мне казалось, что даже ресницы у меня горячие.
— Вы будете обедать? — равнодушно спросила горничная.
— Нет. — Сейчас мне казалось, что я в жизни больше не смогу проглотить ни куска. — Принесите мне только лимонаду, и я хотела бы поспать.
Ее возня у камина и звук шагов эхом отдавались у меня в ушах, потом до меня донеслось бормотание голосов у двери — это она передавала Пери мои слова, а затем все звуки смешались и превратились в рокот морских волн, которые я слышала в тот день в Селси.
После этого я опять заснула, и мне приснилось, что я вовсе не в Лондоне. Какие-то страшные образы замелькали передо мной, я старалась проснуться, но не могла. Потом мне показалось, что я лежу в нашем фургоне и прошу Данди принести мне кружку воды. Мое горло распухло, и я испугалась, что это тиф и что я умираю. Во сне я видела ее склоненное ко мне лицо и слышала свой тонкий жалобный голос, умоляющий о глотке воды.
Я проснулась, потому что меня бил озноб, и долго не могла понять, где нахожусь. Мне показалось, что я сержусь на Данди за то, что она не разбудила меня, и я гневно крикнула ей: «По-моему, я достаточно часто будила тебя, ленивая девчонка». И я вспомнила о тех временах, когда я будила ее и ухаживала за ней, а она отвечала мне иногда благодарной улыбкой, иногда прикосновением, но чаще ничем. И хотя это могло разбить мое сердце, я подумала, что, беря у меня так много, все, что я могла предложить, она ничего не давала взамен. Данди была избалованной маленькой эгоисткой, и, если бы она послушалась меня в тот день, она не стала бы взбираться на эту ужасную трапецию. Если бы она слушалась меня, она не пыталась бы заловить парня, который пуще всего боялся жениться на ней. Если бы у нее в голове было хоть что- нибудь, кроме тщеславия и глупости, она поняла бы, что ступила на худшую из дорог. И тогда она не была бы сейчас мертва, а я не валялась бы здесь больная и никому не нужная, и все не было бы так непоправимо плохо.
Так непоправимо плохо.
Настолько плохо, что теперь я уже не знала, кто я и что мне делать.
С этой мыслью я потянулась в темноту за стаканом лимонада. Была еще ночь, глубокая ночь. Пока я спала, кто-то принес мне попить и затопил камин. Я чуть приподнялась и отпила из стакана.
Мне показалось, что там был лед. Дрожь пробежала по моему телу, словно снежный ком прокатился вдоль горла и упал прямо в желудок. Свалившись обратно в кровать, я скорчилась под одеялом. Я коченела от холода, но когда поднесла руку ко лбу, он оказался страшно горячим.
Теперь я точно знала, что ужасно больна и что сон, в котором Данди была эгоистична и упряма, являлся частью этой болезни. Я должна принимать вещи такими, какими я привыкла их видеть. Я должна помнить ее такой, какой она была, — моей любимой сестрой. Я должна продолжать думать о Пери как об очаровательном юноше, который станет добрым. А об Уилле — как о мстительном и своевольном управляющем на моей земле, которого я совершенно справедливо выставила вон.
Я должна думать так, иначе даже не знаю, что со мной может случиться. Если я допущу в свой разум сомнения и неопределенность, то будущее ускользнет от меня.
— Я хочу быть леди Хаверинг, — раздался мой голос, похожий на карканье. — Я хочу управлять Хаверингом и Вайдекром. Я хочу стать самой богатой женщиной в стране. Я хочу, чтобы меня все знали.
Последняя мысль показалась мне довольно приятной, и я зарылась в подушки поглубже. И снова заснула.
Ранним утром я опять проснулась, но даже не смогла открыть глаза, такими опухшими и красными стали мои веки. Меня разбудил крик, вырвавшийся у моей горничной, когда она, увидев мое лицо, опрометью вылетела из комнаты. Я попыталась все-таки разлепить глаза, но свет тусклого утреннего солнца показался мне ослепительным, и я поскорей зажмурила их. Я сама чувствовала, что мое тело полыхает от жара, а горло болит так, что я не смогла бы проронить ни звука, даже если бы захотела.
Дверь отворилась опять и пропустила Риммингс, горничную леди Кларенс, казавшуюся очень высокой и величественной, несмотря на утренние папильотки в волосах под ночным чепчиком. Игнорируя мою горничную, семенившую позади нее, она направилась прямо к моей постели и взглянула на меня. Когда я увидела, как переменилось ее лицо, я поняла, что, видно, на самом деле тяжело больна.
— Мисс Сара… — начала она.
Я попыталась ответить «да», но остатки моего голоса расплавились в жаре горла, и я только кивнула. Даже это легкое движение заставило опухшие мускулы моей шеи сжаться от боли, а сама боль эхом отозвалась в голове, точно звон далекой колокольни.
— Вы не очень хорошо выглядите. У вас что-то болит? — Голос Риммингс казался мне громоподобным.
— Да, — удалось мне выдавить из себя.
Она меня едва слышала, но не стала наклоняться ко мне ближе.
— Это тиф, я уверена, — прошептала сзади Сьюел, моя горничная.
Я чуть повернула голову и взглянула на нее. Если это на самом деле тиф, тогда я пропала. Я видела, как моя мать-цыганка умирала от него, и знала, что эта страшная болезнь сначала, как жестокий хозяин, ломает ваш дух, а потом уносит тело. Если б я была в Вайдекре, я, наверное, нашла бы в себе силы с ней бороться, но здесь, в Лондоне, где я и без тифа чувствовала себя полубольной и где в моих днях было так мало радости, у меня вовсе не было шансов.
— Может быть, — резко сказала Риммингс. — Но ни слова об этом на половине слуг, если вы не хотите потерять свое место.
— Сомневаюсь, что я захочу оставаться в доме, в котором тиф, — непокорно заявила девушка, направляясь к двери и не сводя с меня глаз. — Кроме того, если у нее тиф, значит, ей скорее потребуется сиделка, а не горничная.
— Сиделку непременно наймут, — кивнула головой Риммингс.
Я с ужасом слушала их беседу, понимая, что не смогу вынести чужих прикосновений к своему больному телу, чужих рук, унизительно моющих и переворачивающих меня. Я слыхала о лондонских сиделках: нечистоплотных, сквернословящих, пьющих женщинах, которые со своими больными обращаются как с трупами.
— Среди них попадаются совсем неплохие, — словно услышав мои мысли, сказала Риммингс. Затем она повернулась к Сьюел: — Позаботьтесь о свежем лимонаде и кувшине теплой воды. Вам придется обмыть ее.
— Не стану я ее мыть, — твердо заявила девушка.
— Придется, если прикажут, мисс, — взорвалась Риммингс.
Лучше бы она этого не делала, этот крик навалился на меня мутной волной.
— Я не прикоснусь к ней, — стояла на своем моя горничная. — Я видела тиф прежде. Это будет просто Божье благословение, если мы все не заразимся от нее. Кроме того, взгляните только на ее лицо! Оно уже серое, она долго не протянет. Мытьем горячку не смоешь, и я не стану ухаживать за умирающей. А она уже не жилец.
— Если вас услышит ее милость, то вас в мгновение ока вышвырнут на улицу без всяких рекомендаций.
Голос Риммингс оглушал меня.
— Это несправедливо! — заплакала девушка. — Меня нанимали в горничные, а не в сиделки. Никто не может сказать, что я плохо ухаживала за нарядами мисс Лейси, и это не моя вина, что она не вылезала
