толком не знала. Уилли, Уилл? Думаю, как-то так; а фамилия была тебе неизвестна, поэтому и забывать нечего. Лучше запомни мою любовь. Подпись: У. Р. Ф.
Закончив, он откинулся на спинку стула и открыл глаза, а она сложила письмо и опустила его вместе с другими на колени; по щекам у нее катились слезы.
— Зачем вы похитили эти письма? — спросила она после короткого молчания. — И воспользовались ими шестьдесят лет спустя? Откуда вы знали, где их искать? Я похоронила их в сундуке, как в гробу, перед отъездом во Францию. За последние тридцать лет хорошо если один раз извлекла их на свет божий. Это Уильям Росс Филдинг рассказал вам о них?
— Моя милая девочка, разве так трудно догадаться? — спросил старик. — Видит бог, я и
После этих слов наступила невообразимо долгая пауза.
— Позвольте, я посмотрю поближе.
Эмили подалась вперед, а хозяин поднял голову к свету.
— Нет, — сказала она. — Мне очень жаль, но я совершенно вас не помню.
— Теперь это лицо старика, — ответил он. — Впрочем, какая разница? Когда вы отправились в кругосветное путешествие в одну сторону, я поплыл в другую. Скитался по разным странам, чем только не занимался, вел кочевую холостяцкую жизнь. Когда узнал, что у вас не было детей и что муж ваш давно умер, то вернулся сюда, в дом моего деда. Мне потребовался не один год, чтобы собраться с духом и отправить вам эти письма — лучшую часть моей жизни.
Сестры сидели, не шевелясь; если прислушаться, можно было, наверно, услышать их сердца.
— Что же теперь делать? — спросил старик.
— Присылать мне оставшиеся письма, — медленно выговорила Эмили Бернис Уотрисс-Уилкс. — Каждый день, на протяжении двух недель. Одно за другим.
Он посмотрел ей в глаза:
— А потом?
— Трудно сказать, — отвечала она. — Не знаю. Там видно будет.
— Да-да. Разумеется. Что ж, давайте прощаться.
Открывая дверь, он едва не коснулся ее руки.
— Моя дорогая, ненаглядная Эмили, — произнес он.
— Да? — Она ждала.
— Что… — начал он. — Да?
— Что… — повторил он срывающимся голосом. — Что… вы…
Она не торопила.
— …делаете сегодня вечером? — быстро закончил он.
Не узнали?
— Не узнали? Быть такого не может!
Незнакомец уже тянул руку для приветствия.
— Как же, как же!… — бормотал я. — Если не ошибаюсь…
Совсем растерявшись, я беспомощно озирался по сторонам. Мы встретились средь бела дня во Флоренции, на переходе через улицу. Он направлялся в одну сторону, я в другую — можно сказать, столкнулись носом к носу. Теперь он выжидал, когда я назову его имя. Я лихорадочно рылся в памяти, но безуспешно.
— Насколько мне помнится… — снова начал я.
Он схватил меня за руку, словно боясь, как бы я не сбежал. Его физиономия сияла от радости. Он меня узнал! И вправе рассчитывать на взаимную любезность, верно? Так что поднатужься, приятель, читалось у него на лице, вспоминай!
— Я — Гарри! — Его терпение лопнуло.
— Гарри?…
— Стадлер! — весело рявкнул он. — Хозяин мясной лавки!
— О господи, ну конечно же! Гарри, чтоб мне провалиться на этом месте! — Я с облегчением тряс его руку.
На радостях он едва не пустился в пляс.
— Ну да, он самый! За девять тысяч миль от дома! Неудивительно, что вы меня не узнали! Я остановился в Гранд-отеле. Шик-блеск, в вестибюле паркет наборного дерева! Поужинаем сегодня вместе? Бифштекс по-флорентийски — ваш мясник плохого не посоветует, так ведь? Значит, договорились! В семь вечера.
Я набрал в легкие побольше воздуха, чтобы выдохнуть решительный отказ, но…
— Сегодня в семь! — громыхнул он.
Повернувшись на каблуках, мясник ринулся дальше и чуть было не угодил под мотороллер. Уже стоя на кромке противоположного тротуара, он выкрикнул:
— Гарри Стадлер!
— Леонард Дуглас, — отозвался я, неизвестно зачем.
— Как же, помню! — Махнув рукой на прощанье, он растворился в толпе. — Уж я-то помню…
Только этого не хватало, рассуждал я сам с собой, разглядывая правую руку, изрядно намятую и только что освобожденную. Кто же это был?
Хозяин мясной лавки.
Я представил, как он готовит к продаже бифштексы: белый колпак-кораблик, оттеняя щеки цвета свиного окорока, чудом держится на жидких светлых волосах, а руки истязают кусок говядины.
Действительно, мой мясник!
Ну и ну! Я не мог успокоиться до самого вечера. Надо же так влипнуть! Зачем было соглашаться? И какого черта он навязывается? Мы ведь совершенно чужие люди — так только: 'С вас пять шестьдесят' — 'Спасибо, всего доброго'. Проклятье!
Каждые полчаса я звонил в отель. У него в номере никто не снимал трубку.
— Может быть, вы оставите сообщение, сэр?
— Нет, благодарю.
Слюнтяй! — ругал я себя. Оставь сообщение: заболел. Оставь сообщение: умер!
Просидев полдня у телефона, я так и не собрался с духом. Неудивительно, что я не узнал этого горлана. Когда постоянно видишь человека за прилавком, за конторкой, за рулем, за пианино и так далее, очень сложно его узнать, если в момент встречи он не торгует, не записывает, не управляет, не исполняет, не доставляет, не обслуживает. Автомеханик без своего замасленного комбинезона, адвокат, сменивший строгий костюм на огненно-красную спортивную майку, официантка из ночного клуба, избавленная от непременного корсета и доверившая свои формы умопомрачительному бикини, — все, все они становятся чужими, посторонними, да еще обижаются, если их не узнаешь! Да и то сказать, все мы считаем, что, куда бы ни пришли, как бы ни оделись, уж нас-то ни с кем не спутать. Рядимся в генерала Макартура, сходим на берег в далекой стране и возвещаем: 'Я вернулся!'.12
Но кому какое до нас дело? Взять хотя бы этого владельца мясной лавки: где, спрашивается, его колпак, где забрызганный кровью фартук, где вентилятор над головой (чтобы отгонять мух), где сверкающие ножи, острые крюки для подвески туш, крутящаяся каменная столешница для разделки мяса, холмы розового фарша и пласты говядины с тонкими прожилками? Без этих принадлежностей он просто мститель в маске.
