— Это разные вещи, Генри. То есть, в каком-то смысле…
— Ты живой, а я — совсем наоборот, так? Все ясно. Привет, я ухожу.
— Как ты сказал?
— У Граучо Маркса9 была песня с таким названием.
— Ах да. Помню.
— Великолепный актер. Настоящий комик. Он еще выступает? Или тоже умер?
— Боюсь, что умер.
— А ты не бойся. Я, например, ничего не боюсь. Сам не знаю почему. Ну, ладно. — Генри Гроссбок расправил плечи. — Давай ближе к делу.
— Разве у тебя ко мне есть дело?
— Я ведь сразу предупредил. Дело важное. Обойти его молчанием нельзя. Я глубоко потрясен.
— Вначале я тоже был потрясен, но спиртное творит чудеса. Не тяни, Генри, выкладывай.
— Тут такая штука… — заговорил Генри Гроссбок, торопливо прикончив второй стакан. — Жена от меня отдалилась.
— Это вполне естественно, Генри. У нее…
— Не перебивай. Поначалу она приходила ежедневно. То цветы принесет, то книжку рядом положит, то посидит-поплачет. И так день за днем. Потом через день. А теперь и вовсе не появляется. Как это понимать? Добавь-ка.
Стив Ральфс наклонил бутылку.
— Генри, четыре года — долгий срок…
— Не спорю. Но это ничто в сравнении с вечностью. Вечность — вот настоящая комедия.
— Неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя будут развлекать вечно?
— Почему бы и нет? С Эвелиной скучать не приходилось. Меняла платья мне в угоду по два-три раза на дню. Не пропускала ни одного книжного магазина, покупала для меня последние новинки, читала вслух добрую старую классику, сама выбирала мне галстуки, даже чистила ботинки — уж как эмансипированные подружки ее за это шпыняли! Словом, избаловала меня. Не скрою: хочу, чтобы меня и впредь окружали заботой.
— Так не бывает, Генри.
Поразмыслив, Генри Гроссбок мрачно кивнул и сделал пару глотков.
— Допустим, ты прав. Но это еще не самая большая неприятность.
— Что еще?
— Она перестала по мне плакать. Прежде лила слезы день и ночь: за завтраком — непременно, потом в два приема до обеда, потом перед ужином. Ляжет спать, выключит свет — и опять поплачет.
— Без тебя ей было тоскливо, Генри.
— А теперь тоска развеялась?
— Как говорится, время лечит старые раны.
— Нет, позволь, я не просил лечить эти раны. Меня все устраивало. Пусть бы вволю рыдала на рассвете, потом — можно вполсилы — часов этак в пять, и еще напоследок — ближе к ночи. Только нынче и этой малости не дождешься. На меня — ноль внимания.
— Это можно сравнить с медовым месяцем. Он ведь у вас с Эвелиной тоже закончился в положенный срок.
— Не скажи. Искорки вспыхивали все сорок лет.
— Но ты понимаешь, о чем я говорю?
— Медовый месяц завершился. Жизнь кончена. То, что осталось, — уже не для меня. — Тут Генри Гроссбока осенило. Он резко опустил стакан. — Погоди, не замешан ли здесь кто-то другой?
— Кто-то…
— …другой! Нет ли у нее?…
— Да хоть бы и есть?
— Как она посмела?!
— Прошло четыре года, Генри, целых четыре года. Но она… поверь, у нее никого нет. Она до конца своих дней останется вдовой.
— Похоже на правду. Хорошо, что для начала я наведался к тебе. Ты меня вразумил. Стало быть, она по-прежнему одинока и… нет, постой. Почему же она больше не плачет — ни ночью, ни утром?
— Только не делай вид, будто ты рассчитывал на неиссякаемый фонтан слез.
— Черт побери, мне этого очень недостает. Должна же у человека быть какая-то отдушина!
— Разве у тебя нет друзей… среди?… — Стив Ральфс смутился, покраснел и добавил виски в оба стакана.
— Ты хотел сказать — 'среди покойников'? От них толку не добьешься. Зануды. Словом перемолвиться не с кем.
— А ведь ты был бесподобным рассказчиком, Генри.
— Почему 'был'? Я таким и остался, разве нет? А ты — самый благодарный слушатель.
— Рассказывай, Генри. Я тебя слушаю.
— Сдается мне, самое главное уже сказано. Она перестала ко мне приходить. Это плохо. Перестала плакать. Это еще хуже. Слезы — бальзам, который дает возможность… таким, как я… существовать дальше. Как ты думаешь, если я к ней наведаюсь, она будет по мне плакать, как прежде?
— Зачем тебе к ней наведываться?
— По-твоему, незачем?
— Ты ее только напугаешь. Это будет непростительно.
— От кого, скажи на милость, я должен ждать прощения?
— От меня, Генри. Я тебе этого не прощу.
— Да-а-а. Вот оно как. Ну-ну. Добрый совет от лучшего друга.
— Именно так, от лучшего друга. — Стив Ральфс подался вперед. — Ты ведь и сам хочешь, чтобы она справилась со своей бедой?
— Нет! Да. Нет. Тьфу ты, не знаю, что и сказать. Да, наверно, хочу.
— Не забывай: она по тебе скорбела и плакала изо дня в день почти четыре года.
— Я не забываю. — Генри Гроссбок покачал в руке свой стакан. — Что могла, она сделала. Наверно, пора ее отпустить.
— Это великодушный шаг.
— Нет во мне великодушия, не желаю быть великодушным, но, видно, придется. Уж очень я ее люблю, мою милую.
— Согласись, Генри, у нее впереди еще долгие годы жизни.
— И то верно. Вот дьявольщина. Мужчины стареть не торопятся, а умирают раньше. Женщины стареют раньше, а умирать не торопятся. Чудно распорядился Господь. Какой в этом смысл?
— Вот Его и спроси. Ты же теперь у Него под боком.
— У кого? У Господа? Я, жалкий выскочка? Ну-ну. Скажешь тоже. М-м-м… — Генри прихлебывал виски. — Ладно, решено. Только чем она будет заниматься? Разъезжать с кем попало в открытых лимузинах? Куда ей себя девать?
— Будет брать уроки танцев, Генри. Займется ваянием. Живописью.
— Она всегда об этом мечтала, только как-то все не складывалось. У меня то концерт, то прием для спонсоров, то сольное выступление, то лекции, то гастроли. У нее даже была присказка: куда спешить, всему свой срок.
— И этот срок настал, Генри.
— А я и не заметил, вот ведь как. Уроки танцев, говоришь? Ваяние? Разве у нее получится?
— Танцует она посредственно. А скульптуры делает просто превосходные.
— Похвальное увлечение. Или лучше сказать 'повальное'? Так или иначе. Что ж, можно только порадоваться. Да-да, меня это радует. По крайней мере, хоть какое-то занятие. А мне самому что остается? Решать кроссворды.
— Почему кроссворды?
— А что, черт возьми, ты посоветуешь, в моем-то положении? К счастью, я помню наизусть все
