генералы и офицеры приводили свои войска в порядок у опушки Будищенского леса, русские полки по приказу Петра в шесть утра стали выходить из укрепленного лагеря и выстраиваться перед его валами. Только слева, в Яковецком лесу, не стихала ружейная стрельба.
То был звездный час Меншикова. Он сам повел в атаку своих драгун, которые опрокинули остатки кавалерии Шлиппенбаха и врубились в пехоту Рооса. Под Меншиковым убили третью лошадь, прострелили рубаху, но он гнал и гнал шведов до Яковецкого леса. Роос не уступал ему в упорстве и ярости. Старый генерал сделал, казалось бы, невозможное: остановил бегущих на опушке леса и встретил драгун Меншикова таким дружным залпом, что трети эскадрона Романа как не бывало. Меншиков в ярости подскакал к подошедшей бригаде Ренцеля, прохрипел:
— Ну, Фриц, я загнал их в ловушку! Ату, бери их!
Старый ландскнехт привычно поднял и опустил шпагу, и пять батальонов русских гренадер бросились в шты ки. Началась резня — молчаливая, страшная резня в Яковецком лесу. Ренцель сам бился в первых рядах: он мстил за Фрауштадт, за Ильменау, за убитых пленных. И шведы не выдержали русского натиска — бросились бежать к своему лагерю. Роос собрал кучку солдат и шведском редуте, построенном между лесом и лагерем, и на какой-то миг задержал русских. Именно эта задержка позволила шведским артиллеристам вывести двадцать восемь орудий из лагеря и спешно отправить их в Переволочну.
Эта задержка спасла и Мазепу. Увидев русских гренадер, выбегающих из Яковецкого леса, и выходящий навстречу им из Полтавы русский гарнизон, старый гетман не раздумывал ни минуты. Куда девались его хвори и болезни! Как молодой, он вскочил на коня и со своим конвоем, опережая всех беглецов, помчался к Переволочне, не забыв, правда, захватить припасенные заранее переметные сумы с немалой казной.
В отличие от Мазепы граф Пипер до последней минуты не хотел верить в сдачу шведского лагеря. Ведь в лагере помимо двух батальонов шведов было восемь тысяч запорожцев и мазепинцев, хвастливо заверявших короля, что они-де знают, как бить москалей. И вот вся эта толпа вслед за старым гетманом без выстрела бросилась бежать в степи, где им ведомы были все тропы и потаенные родники. Запорожцы и не подумали умирать за интересы шведского короля. Впереди всех бежал полупьяный с утра кошевой атаман Костя Гордиенко, мчавшийся теперь продавать свою саблю и казацкую честь турецкому султану. Шведский лагерь полностью опустел за те полчаса, пока Роос сдерживал у редута русских гренадер. Вслед за казаками бежали королевские повара, конюхи и лакеи.
Пипер и его секретари Цедергельм и Клинкострём бежать не могли, пока не уничтожили секретную королевскую документацию. С трудом разожгли костер. И вот запылала дипломатическая почта, тайная переписка, списки шпионов и доносчиков, документы королевской бухгалтерии.
Меж тем стрельба у редута стихла: окруженный со всех сторон русскими, раненый Роос сдался с тремя сотнями солдат — всем, что осталось от его колонны. Цедергельм испуганно оглянулся в сторону редута и взмахнул руками:
— Граф, они нас всех перебьют!
В эту минуту гренадеры Ренцеля, разъяренные потерями, понесенными в Яковецком лесу и у редута, ворвались в лагерь.
— Лучше сдаться гарнизону Полтавы, там по крайней мере солдаты еще слушают своих офицеров! — решил Пипер и спросил: — А где Клинкострём?
Оказалось, что его давно уже никто не видел,— Клинкострём любил смотреть на сцены капитуляций, но не участвовать в оных.
Через десять минут перед изумленным главным полтавским комендантом Келиным выросло несколько штатских фигур. Одна из них отрекомендовалась, через переводчика, первым министром короля Швеции графом Пипером. И первое, что услышал Келин от Пипера, было чистосердечное признание:
— В одной из фур в нашем лагере, герр комендант, лежит королевская казна — миллионы ефимков. Как бы не разграбили! — Даже в плену граф Пипер оставался прилежным бухгалтером.
Хотя левое крыло шведов и было разгромлено и лагерь их находился уже в русских руках, главная баталия ожидалась впереди. Петр теперь более всего опасался, что шведы, завидев многочисленность русских войск, не примут боя и, как знать, смогут пробиться за Днепр. А там соединятся с войсками короля Станислава и корпусом Крассау, и снова начнется польская чехарда, в то самое время как на юге назревала война с Османской империей.
Вот отчего, увидев, что русская линия намного длиннее шведской, Петр приказал Боуру отослать шесть драгунских полков Волконского к Решетиловке на соединение со Скоропадским.
Борис Петрович, важный, дородный, с фельдмаршальской лентой через плечо, сердито засопел при сем распоряжении. В тот день конечно же не он, Шереметев, а царь был главнокомандующим, но тем не менее в приказе командующим именовался Шереметев, и случись что — ому, Борису Петровичу, первый стыд и позор. Вот отчего он, обычно не решающийся оспаривать царские указы, на сой раз возразил, и возразил твердо.
— Государь, девять батальонов пехоты мы оставили в кагере, пять батальонов отослали к Полтаве, казаков Скоропадского держим у Решетиловки, а здесь еще шесть драгунских полков удаляем с поля перед решающей схваткой. Негоже то, государь, негоже! — бубнил фельдмаршал с тем завидным упорством, которым издавна славился шереметевский род. Говорили, что один из Шереметевых при Иване Грозном двадцать пять лет просидел в ханской темнице в Чифут-Кале, но не уронил свое посольское звание, не стал просить хана о выкупе. Едино, о чем попросил, — переменить комнату, чтобы была с окнами на север, на далекую Родину. Так что ежели Борис
Петрович говорил: «Негоже»! — слово его было весомо. Однако у Петра было .сегодня счастливое настроение человека, которому все с утра удавалось и который знает, что и дале все будет удаваться.
— Борис Петрович! — с укором воскликнул он,— Да неужто не побьем шведа равным числом?
Здесь Шереметева неожиданно поддержал Репнин, затянув известную генеральскую песню о том, что-де превосходство в силах всегда надежнее!
— Эх, Аникита Иванович, Аникита Иванович! — покачал головой Петр.— Триста спартанцев под Фермопилами все персидские толпы задержали. Надобно и нам в баталии надеяться не на число, а на разум и мужество! — Петра в этот день переполняло ощущение той крепкой и радостной мужской силы и отваги, которые в тридцать семь лет не похожи ни на мальчишеское «море по колено», ни на старческие уловки и хитрости, ибо в эти годы с силой уже соседствует глазомер, с отвагой — мудрость.
Очевидец впоследствии скажет про Полтавскую баталию: Шереметев и Репнин были в центре, Боур на правом крыле, Меншиков на левом. Петр был всюду. Он всюду поспевал, и все ему задавалось в этот день. Задалась и речь, которую он произнес перед выстроенными в строй полками. Петр знал, что тысячи выстроенных перед ним в это погожее летнее утро солдат пойдут сейчас на смерть, и понимал, что, если они дрогнут, заглянув в глаза смерти, и побегут,— их всех скосит железная рука беспощадного косаря, а шведы выйдут на широкий Муравский шлях, по которому впереди них помчится стотысячная ордынская конница, и запылают русские города и села, и потянется русский ясак — женщины и дети — на невольничьи рынки Стамбула. И потому он призвал солдат, как равных себе, ибо от их стойкости сейчас зависит не только исход войны, но — судьба России.
— Воины! — громко обращался к солдатам Петр.— Вот пришел час, который решит судьбу Отечества! Итак, не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество!
Никита слушал Петра, стоя в строю у знамени Новгородского полка. Вспомнились ему почему-то и дедушка-книгочей с его сказками и былинами, и омытый летними грозами далекий, но такой близкий Новгород, и его новая мирная московская жизнь. И пришла великая злость к
