Вальтерса, который в родном фатерланде был конюхом, а в непросвещенной России стал офицером,— У меня в эскадроне по сей день доброго вахмистра нет! — Удальцов, конечно, был недоволен, поскольку ему, эскадронному, приходилось быть и за дядьку, и за вахмистра, и только что сопли рекрутам не утирать.
— Да вот, пожалуй, и вахмистр тебе нашелся, а с ним и прапорщик знатный! — Роман весело показал на двух конных, скачущих из города. В одном из них он сразу опознал Кирилыча, а в другом, не веря своим глазам, определил Афоню, снова опоясанного офицерским шарфом.
— И право, Кирилыч! Как это он решился? Я его месяц уламывал и не уломал! — воскликнул Удальцов.
— А уломала его жизнь да, пожалуй, еще афронт со стороны некой вдовицы...— насмешливо заметил Роман.
Подскакавший первым Афоня лихо сдернул треуголку, протянул пакет, сказал важно:
— Из Военной коллегии, из Петербурга!
Роман, однако, сразу не раскрыл пакет, сердечно обнял драгуна, сказал просто:
— Поздравляю, возвернул, значит, себе офицерский чип?!
— Да за то же дело под Фридрихштадтом, за которое мы полковника получили, и я себе офицерский чин возвернул...— показал в улыбке свои сахарные зубы Афоня.
— Эка невидаль, прапорщик! Курица не птица, прапорщик не офицер! — сердито ворчал подъехавший Кирилыч.
Однако Роман посмотрел на него строго, спросил холодно:
— Ну что, надумал, вахмистр, в наш полк вступать аль и дале будешь при лазарете? — Дело в том, что весь месяц, пока Роман учил солдат, Кирилыч в полку не показывался — крепко обиделся на своего крестника за Дуню.
Может, лежал бы он и дальше в госпитале, грел бока, не повстречай сегодня своего соперника по воинской славе Афоню, поспешавшего в полк. От него он и узнал о скором походе и наконец решился:
— Возвращаюсь я, соколы мои ясные, на цареву службу. И, думаю, вернусь из похода с великой славой!
— Не дури, Кирилыч...— смягчился Роман.— Принимай-ка лучше эскадрон у Петра Васильевича! — И, разорвав конверт, пробежал приказ глазами, сказал Удальцову: — А ведь и впрямь скорый поход! Через три дня выступаем в Финляндию! — И, взглянув на вставших перед ним во фрунт Кирилыча и Афоню, добавил: — И хорошо, что вы со мной вместе, старые камрады!
У Романа весь этот месяц шла как бы двойная жизнь. Днем он беспрестанно учил солдат и офицеров воинским экзерцициям, и не было для него ничего, кроме строя, а поздним вечером возвращался в полюбившийся ему дом, и не было для него ничего, кроме Дуни и ее жаркой ласки.
Поджидала его перво-наперво крепко протопленная банька, куда хорошо было бежать по первому морозцу. Мылись по старинному обычаю вдвоем. Роман поддавал ароматного кваску на каменку, и Дуня плыла в облаках пара, яко новая богиня Венус работы славного фламандца Рубенса (видел Роман цветные эстампы с картин этого художника у своего братца в Москве). Только у Рубенса девы были что перезрелые арбузы, а у Дуни кожа гладкая, бедра пышные, но стройные и груди стоят еще совсем по-девичьи, неприступными бастионами. Когда выходила она в столовую в пышном кружевном пеньюаре, купленном в Петербурге за немалые деньги, груди те выпирали сквозь брабантские кружева, что чугунные ядра, а соски краснели сквозь тюль стыдливо, как ягоды рябины в тумане.
— Спелая, словно яблочко! — весело взирал на свою возлюбленную Роман, а однажды мелькнуло: «А ведь она крепкого паренька мне родит!»
И летели ночи любви.
Но поутру снова была служба, и за ней Роман как-то забывал о принятом решении: предложить Дуне руку и сердце и повести под венец. Только ближе к Покрову, перед самым отходом,Роман дал роздых своим драгунам. В Новгороде шумела осенняя ярмарка, и Роман, вспомнив свои младые годы и заветы старого рейтара Ренцеля, приказал офицерам строго наказать драгунам блюсти в отпуске солдатскую честь и передать, что вечером он сам будет инспектировать полк.
Но случилось так, что пришлось ему в тот день инспектировать не полк, а богатства усопшего купчины Мелентьева, единственной наследницей коего стала Дуня. Знатное было богачество: и рыбные лавки, и лари, и свой причал, и рыбацкие соймы, и соляные варницы, и многие склады с ледниками для ильменской рыбы. Со всего, почитай, Ильменя, со Меты и Волхова, Ловати и Полы сгребали приказчики Мелентьева в эти ледники отборных судаков и жирных лещей, диковиных угрей и быстрых, яко молнии, щук. Новгородцы были искусными рыбарями со дня основания города, и ломились от запасов склады покойного купчины. Целые обозы со свежей и мороженой рыбой шли и в Петербург, и в Москву.
- И начальнику твоему, светлейшему князю Меншикову, рыбка наша идет и на царский стол попадет! — весело смеялась вдовица. Рыбкой она не брезговала: своей белоснежной ручкой взяла за хвост огромную щуку, вычерпула из ледника, залюбовалась: — Глянь, какая красавица!
«А ну как и она сама такая же вот щучка? Попади ей на зубок — хрустнет, и нет тебя, сидишь у нее под каблуком!» — подумал вдруг Роман, глядя, как по-хозяйски обозревает Дуня свое купецкое богатство. И вспомнилась вдруг Марийка — то степное и дерзкое счастье. И Роман вдруг поскучнел, сказал резко: А рыбка-то с душком, пованивает! — и вышел из амбара на свежий воздух. Дуня поняла, что где-то ошиблась, выскочила за ним следом, догнала, повисла на руке. 'Вот так и будет висеть всю жизнь!» — ясно представилось Роману. И, вырвав руку, сказал жестко:
Куда нам супротив вашего богатства, Евдокия Петровна! Мы по сравнению с вами голь перекатная, сегодня здесь, завтра там, куда пошлет царь и отечество! — и быстро зашагал, бросив: — Мне перед походом родственников еще навестить надобно!
У тетки Глафиры он нашел плач и великие слезы: тетка собирала в поход своего меньшого, Алексашку, который таки записался в полк Романа учеником лекаря!
У злыдень! — кричала тетка своему лысому Евдокиму. Глаза бы мои тебя не видели: сам ведь любимое чадо ил пойму отправляешь!
— Ничего, добровольчество-то Алексашке зачтется...— успокаивал Роман тетку.— И, опять же, лекарь-немец в полк так и не прибыл, и, зная наши обычаи, думаю, и не явится,— кому охота под шведскими бомбами раненым руки-ноги резать да пульки извлекать! Так что, думаю, быть вашему Александру после первой же баталии в чине лекаря. А чин тот офицерский!
Но упоминание о шведских бомбах и отрезанных руках-ногах вовсе не успокоило, а, наоборот, подогрело слезы тетки Глаши, и она залилась в три ручья, обняв белокурую голову смущенного Алексашки:
— Не пущу тебя никуда, не пущу, чадушко мое любимое!
— Маманя, ну не надо, маманя! — бормотал Алексашка, а у самого голос дрожал, ведь прощался с родным домом,и, как знать, может, и навсегда.
Словом, не было сегодня покоя у родственников, и, отказавшись от Евдокимова угощения, Роман цаплей перешел улицу. Хотел было сразу пройти на Дунину половину, но вспомнил об утренней ссоре и остановил себя. Крикнул Ваську: приказал ему собираться. Впрочем, долго ли собираться бедному офицеру? Уже через час весь его нехитрый скарб был уложен Васькой в два вьюка, которые легко можно было приторочить к запасной лошади, полагавшейся Роману по чину. Сделав дело, Васька, отпущенный на ярмарку, умчался сломя голову — у него перед походом тоже было свидание.
Роман лежал тихо и, похоже, вздремнул. Проснулся оттого, что тишину терема наполнил красивый, грудной голос.
Дотолева зелен сад зелен стоял,—
