Да, – повторил он ровным голосом, – тебе не понадобится больше никогда умение владеть мечом. С завтрашнего утра ты перестанешь быть воином. У тебя не будет новых шрамов на теле.
«Он же совсем не понимает, – стучало у нее в голове. – Никогда не поймет, что меня призывает дочерний долг... Отмщение за отца... Найти предателя и наказать его...»
– Вы не понимаете! – снова крикнула она. – Не хотите понять... Я не могу, не имею права отступить. Мой отец...
Произносимые ею слова он уже слышал от брата Уолдефа и не желал повторения. Не желал, чтобы она сейчас здесь, в постели, думала об Уоллесе, о человеке, который лишил ее всего женского... Нет, к счастью, не всего...
Он накрыл ее рот своим, рука опустилась вниз, раздвинула ей ноги, пальцы вошли в лоно, ослабили ее усилия, волю к борьбе...
Какое-то время она еще пыталась не поддаться чувству блаженства, как умела не поддаваться чувству боли, но вскоре погрузилась в него, утонула в нем, растворилась...
Он был удовлетворен тем, что она сдала позиции. Ему подумалось, что теперь его успех упрочился: во всяком случае, один из способов решения споров найден и уже проверен.
Она же снова ощутила себя одинокой, несчастной, кого не понимают, не хотят понять. Чего еще от нее хотят? Ведь она уже поддалась, уступила, но ее опять обманули – требуют новых уступок, на которые она не хочет, не может пойти. И не пойдет...
Карлейль был уверен, что одержал внушительную победу над Джиллианой, познав ее слабину, и спешил использовать полученное преимущество. Для ее же блага, искренне считал он...
Вскоре он поднялся с постели, а когда вернулся, Джиллиана уже дремала. Однако нашла силы приоткрыть глаза и прошептать:
– Все равно я не сдамся...
И провалилась в сон, а Карлейль раздраженно повернулся на бок, но, прежде чем уснуть, истово помолился, чтобы она поборола свое зловредное упрямство и неуступчивость раньше, чем его любовь к ней даст трещину и канет в вечность.
Глава 10
Агнес проснулась, как нередко с ней бывало, с песней на губах, а сегодня еще и с уверенностью, что в их доме, в их семье все наладилось. Брат Урлдеф заявил, что уже подумывает о возвращении в аббатство Мелроуз, а Джейми Джилли снова принялся строить планы скорой свадьбы. День казался еще более весенним, чем предыдущий, и вообще все обстояло лучше некуда.
Однако к середине дня стало ясно, что далеко не все так уж хорошо, а ближе к вечеру – что дела обстоят хуже, чем когда бы то ни было. Исчезла даже внешняя сторона кажущегося благополучия.
Утром Карлейль встал раньше обычного и во исполнение собственного решения удалил из дома все вещи, так или иначе связывающие Джиллиану с военной жизнью: ее оружие и одежду – включая отцовский меч, кольчугу. Кроме того, отдал приказание груму забрать из конюшни коня Галаада, подаренного Джиллиане, и отвести его в долину Обервен к одному из тамошних арендаторов.
Выполнив все намеченное, он подкрепился и затем спустился на поле, чтобы позаниматься с мужчинами военными упражнениями.
Тем временем проснувшаяся Джиллиана обнаружила исчезновение оружия и доспехов и пришла в такую ярость, что вынуждена была опуститься на пол, чтобы справиться с дыханием, а заодно попытаться обдумать случившееся и как ей себя вести дальше. Джиллиану колотила дрожь, впрочем, не очень мешавшая принять рискованное решение.
Что ж, если он хочет войны, он ее получит!.. Таким был главный и единственный ответ Джиллианы.
Встав с пола уже другим человеком, с холодным и спокойным рассудком, она неторопливо натянула мужскую одежду – рубаху, штаны, которые, слава Богу, не унесли, так же как и кожаную куртку под доспехи и рейтузы, – и спустилась в холл, где съела всего-навсего один кусок хлеба с сыром.
Агнес, увидев Джиллиану и сразу почуяв неладное, обеспокоено спросила:
– Что случилось, дорогая?
Джиллиана проглотила оставшийся кусок сыра, запила водой и мрачно ответила:
– Ваш брат снова оскорбляет меня, Агнес, и такого оскорбления я не могу стерпеть.
– Уверена, вы его не так поняли, Джилли. Я знаю только одно: он очень любит вас и беспокоится о вашем благополучии, – уверила ее Агнес.
– Ничего подобного! Его больше волнует собственное благополучие, – резко ответила Джиллиана, уже к середине фразы понимая, что не совсем права, но решив довести мысль До конца. – А я не хочу позволить ему так ко мне относиться.
Она не могла, не хотела поведать здесь никому то главное, что движет ею и во многом определяет ее поведение, – о своем отце, о том, что с ним произошло: ведь если она скажет, то это может помешать найти предателя, потому что он, несомненно, где-то здесь, поблизости... Возможно, в соседнем замке...
Она была уверена, что только один Уолдеф знает, что она дочь казненного англичанами и преданного своими соплеменниками Уильяма Уоллеса, и не подозревала, что Карлейлю все известно. Знай она о его осведомленности, пожалуй, еще сильнее озлобилась бы против него, ибо ожидала от него помощи и понимания. А он занят только тем, чтобы подчинить ее себе с помощью своих уловок и приемов, которые иные люди называют любовью, но за которыми чаще всего никакой любви нет... И поскольку он упорно не оставляет мысли превратить ее из орудия справедливой мести в бессловесное домашнее орудие для так называемой любви и никак не желает считаться с тем, что любит и предпочитает она, ей не остается ничего другого, как совершить нечто необычное, из ряда вон выходящее... Да, да, такое, чтобы он уразумел наконец раз и навсегда, что ее нельзя подчинить, нельзя заставить делать что-то без ее желания...
Немного успокоившись, она отправилась в конюшню, однако не обнаружила там своего Галаада, и снова ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и немного остыть. За ее настроением с некоторым беспокойством наблюдал один из конюхов, обратив внимание, как она сидит на охапке сена с несчастным лицом, сжимая и разжимая кулаки. А кончилось тем, что она поднялась и повелительным тоном произнесла:
– Оседлайте для меня Саладина!
Бедняга пробовал протестовать, но она вконец напугала его угрозой, что тогда поедет на неоседланном скакуне, и конюх скрепя сердце выполнил ее повеление, моля Бога, чтобы здесь чудом вдруг появился хозяин. Тот не появлялся.
Джиллиана понимала, что нельзя сесть в седло чужого коня, да еще боевого, без того, чтобы сначала не поговорить с ним, не почесать нос, не погладить могучую холку, чтобы хоть немного приучить к себе, к своим прикосновениям, к запаху. Правда, не далее как вчера она сидела на нем позади Карлейля.
Когда ей показалось, что Саладин примирился с ее присутствием, она схватила повод и, сев в седло, приказала конюху укоротить для нее стремена. Она очень боялась того, чего так желал слуга, – появления Карлейля, а потому, едва дождавшись, когда тот управится со стременами, прямо со двора пустила коня вскачь.
Куда ехать, она не знала и доверилась скакуну, который избрал дорогу вниз со скалы, где нельзя было разогнаться без риска сломать ногу себе или шею всаднику, что умный конь хорошо понимал и потому вел себя осторожно. Зато потом, в долине, она пустила его в карьер, а сама пригнулась к холке – так, что ее собственные волосы смешались с развевающейся гривой Саладина.
Теперь в ней бушевало злорадство, и в отместку за то, что Карлейль лишил ее коня и оружия, она нарочно поскакала мимо поля, где обычно занимались военным делом, в расчете, что супруг увидит ее и лишний раз поймет, что с ней ему не справиться.
Конечно Карлейль находился там и, конечно, сразу увидел ее и зашелся от ярости. Никто еще не оседлывал Саладина, кроме него самого, не столько потому, что конь не потерпел бы такого, но в большей степени страшась гнева хозяина.
Пока она еще не исчезла из виду, Карлейль, отбросив меч, вложил пальцы в рот и оглушительно свистнул.
За шумом ветра Джиллиана не расслышала сигнала, но чуткое ухо скакуна уловило его, и он мгновенно, что не сразу осознала всадница, изменил направление и тем же аллюром поскакал в сторону своего хозяина. Все попытки Джиллианы направить его по прежнему пути терпели неудачу. Когда она поняла, что неуклонно приближается к месту, где стоит грозный муж, то не долго думая решилась на весьма опасный, если не целиком безрассудный, поступок – соскочить с мчащегося во весь опор могучего коня. Отпустив повод, она перекинула одну ногу через седло, оттолкнулась от его крупа, соскочила на землю, перевернувшись через голову, но тем не менее удачно приземлилась и осталась так сидеть, оглушенная, однако целая и невредимая.
Карлейль и его люди уже бежали к ней со всей скоростью, на какую были способны. При всем волнении за ее жизнь он не мог подавить злости и возмущения как тем, что она осмелилась сесть на его коня, так еще более тем, что с таким риском для жизни – конечно, назло ему – соскочила на полном скаку с седла. Успевал он на бегу ругать и себя за то, что никак не привыкнет к ее сумасшедшим выходкам, продолжающим вызывать у него, помимо сильнейшего беспокойства и раздражения, также и удивление, граничащее с уважением.
Сидя на траве, Джиллиана трясла головой, пытаясь избавиться от головокружения, и собралась уже самостоятельно подняться, когда могучий рывок оторвал ее от земли, чтобы тут же поставить на нее обеими ногами.
– Что, во имя Господа, – услышала она гневный голос мужа, – продолжаешь ты вытворять? Не успокоишься, пока не свернешь себе шею?
Джиллиана собралась с мыслями, чтобы ответить как можно достойнее, но не нашла ничего более разумного, чем пробурчать с детской обидчивостью:
– Отдайте моего коня, и тогда я не буду садиться на вашего!
На
