какое-то мгновение ей показалось, что он сейчас раздавит ей плечи, которые продолжал сжимать, но, овладев собой, Карлейль повернулся и отошел от нее.
Схватив поводья коня, который замер и продолжал стоять на том месте, где его покинул всадник, Карлейль веко-чил в седло, не прибегая к помощи стремян, подтянутых на целый фут выше, чем нужно для него. Потом наклонился и, легко подняв Джиллиану, положил ее через седло, лицом вниз.
Она пыталась вырваться, однако у нее ничего не получалось: он продолжал держать ее в таком же положении, словно нашкодившего ребенка, прижимая одной рукой к седлу и испытывая острое желание устроить ей настоящую порку, но понимая, что тогда победа, пусть и временная, может оказаться на ее стороне. Нет, он уже давно не мальчишка и не станет играть с ней, поддаваясь на ее полудетские провокации, которые могут привести к еще большим осложнениям.
Поняв наконец, что сопротивление бесполезно, она успокоилась. Даже вспомнила, как отец говорил ей что-то вроде того, что «если речь не идет о жизни или смерти, то не нужно затрачивать излишние силы на борьбу, особенно когда не видишь ясного пути к победе». Сейчас она оказалась именно в такой ситуации и, хотя поза для передвижения не самая удобная, решила терпеть и больше не сопротивляться. До поры, до времени.
К ее удивлению, Карлейль направил Саладина не по дороге к скале, на которой высился замок, а в селение и подъехал прямо к церкви, где бесцеремонно скинул ее с коня – так, что она упала на траву. Но прежде чем она успела вскочить, возмущенная таким обращением, и попытаться убежать куда-нибудь, он схватил ее за руку и потащил в церковь.
Там вот-вот должна была начаться месса, на которую пришел из замка брат Уолдеф, уже удобно расположившийся с требником в руках на одной из скамеек со спинкой и приготовившийся возблагодарить Господа за мир, воцарившийся в семье у Карлейля. И вдруг церковная дверь с треском распахнулась, и в нее ворвался сам Джон Карлейль, протащивший свою супругу через неф прямо к алтарю, где бросил ее к ногам перепуганного отца Ансельма с криком: – Я привел к вам своевольную заблудшую овцу, отец! Непокорную жену, пытавшуюся покончить счеты с жизнью!
– Неправда! – закричала Джиллиана, вырываясь из его хватки. – Я подчиняюсь всем наказам, если они разумны.
– Прекратите! – в свою очередь возвысил голос отец Ансельм. – Вы оба находитесь в церкви, не забывайте, дети мои!
Брат Уолдеф поднялся со скамьи, упрятав в рукав требник, а заодно и появившиеся надежды на мир в семье Карлейля, и поспешил к алтарю, судорожно размышляя: что на сей раз послужило причиной такого громкого скандала.
Карлейль уже приподнял Джиллиану с пола, втолкнул в придел церкви, захлопнул дверь и, прислонившись к ней спиной, тяжело переводя дух, проговорил:
– Войдите туда и исповедуйте ее, отец Ансельм, и, если она не сознается в неповиновении, то солжет перед Господом, а если... – Он помолчал и, решив быть до конца честным, добавил: – А если сознается в желании покончить с собой, тоже скажет неправду, ибо смерти своей не хотела. В остальном же виновна, потому что непослушна. Накажите ее, отец.
Слова Карлейля звучали под аккомпанемент стука в дверь с внутренней стороны – Джиллиана требовала, чтобы ее выпустили на волю.
Отец Ансельм бросил умоляющий взгляд на Уолдефа, взывая о поддержке: было видно, что войти туда один он не решается. Все же, когда Джиллиана перестала колотить в дверь, он осмелился, подталкиваемый Карлейлем, проникнуть в исповедальню, а тот вновь захлопнул за ним дверь и прислонился к ней. Однако вскоре нашел более удобный способ держать ее на запоре: снял с ремня ножны и использовал их как засов.
Вздохнув с явным облегчением, он опустился на одну Из скамей и, немного помолчав, обратился к брату Уолдефу, не сводившему с него участливого и встревоженного взора.
– Эх, брат, – сказал он ему, – если бы она по-настоящему меня злила, по-настоящему боролась со мной... В открытом бою... Я бы нашел силы сломить ее, прорваться через стену... – Он вздохнул. – А может, и нет... Кто знает?.. Может, к ней вообще нельзя подобрать ключи.
Уолдеф присел рядом с ним.
– Что побудило вас сказать, что она хотела покончить с жизнью? – с ужасом спросил он.
– На полном скаку она соскочила с моего коня, с Саладина, – ответил Карлейль. – Но почти сразу я понял, что тем самым она бросала вызов мне, а не руководствовалась желанием убить себя.
– Но вчера к вечеру нам всем казалось... – сказал монах. – Когда вы возвратились из рощи...
Он чувствовал, как прямо на глазах тают его надежды вернуться в аббатство Мелроуз.
– Эх, брат, – повторил Карлейль уныло, – и мне казалось... что, если попытаться оградить ее от мыслей о поединках, об оружии, о чертовом мече, с которым она не хочет расставаться... Пусть даже насильно... Если занять ее душу и тело любовью... делами по хозяйству... другими добрыми делами... Я думал... рассчитывал... Да, она разозлится, обидится... Но потом, думал, смирится, забудет свое странное, неподходящее для женщины увлечение... Однако понял, что у нее скорее такой род болезни... И теперь, боюсь, она будет... она готова сражаться насмерть, но только не сдаться, черт возьми!
Видимо, брат Уолдеф не знал толком, что ответить, потому что сказал лишь одно:
– Господи, Джон, почему вы в свое время не дали ей хорошую взбучку?
– Потому что взбучка ни к чему бы не привела, – с раздражением ответил тот. – Я уже говорил вам, брат. Боль для нее ничто, она умеет переносить ее, терпеть, особенно если уверена, что права. И значит, не является способом одержать над ней победу.
Уолдеф достаточно давно знал Джиллиану, чтобы не согласиться с его доводами.
– Хорошо, – произнес он задумчиво. – Если так, то нельзя ли придумать какой-нибудь необычный ход... Ну, как с очень капризными детьми. Хотя, увы, я мало знаю детей.
– Я тоже, – запальчиво сказал Карлейль. Монах продолжал размышлять.
– Не пробовали вы, – спросил он потом, – дать согласие на состязание с ней в битве на мечах?
– Наоборот, отказал! Зачем?
– Затем, чтобы победить. Она не знает настоящего поражения с детства. Пускай почувствует его горечь. Ощутит свою слабость.
– Ей не дано такого чувства, брат. Она предпочтет смерть, а я не хочу, чтобы она умерла. Ни от ран, ни от горя.
Уолдеф понял и согласился, однако не успел подумать об ответе – так его поразил сдавленный, горестный тон Карлейля, которым тот произнес:
– Я не должен был жениться на ней, вот что... Если бы я только знал, что Уоллес превратил ее душу в кусок железа!
– Не говорите так, милорд! – воскликнул Уолдеф. – И не оставляйте своих усилий в битве за ее душу, умоляю вас. Ибо уверен – и сестра Мария тоже верит в вас: вы единственная надежда для бедной девушки... Вы сказали: нет пути к ее душе... Он есть – пока есть любовь. Он должен быть. Я верю...
Наступило недолгое молчание, после которого Карлейль негромко сказал:
– Молитесь, брат, так упорно, как только можете. Ибо, если такой путь взаправду есть, то, боюсь, без помощи Бога я обойтись не смогу. Потому что...
Он не успел договорить – из-за двери послышался голос отца Ансельма, который окликал их.
Карлейль тотчас поднялся со скамьи и вынул ножны, запиравшие дверь во внутреннее помещение церкви. Однако не стал дожидаться появления священника и Джиллианы, а сказал Уолдефу:
– Сделайте милость, задержитесь, брат, и сопроводите Джиллиану до замка, когда отец Ансельм отпустит ее.
Карлейль вышел из церкви, подозвал свистом коня, который пасся невдалеке, и ускакал.
В сумеречном свете исповедальни Джиллиана молча приглаживала растрепанные волосы и упорно думала о том, что произошло.
Когда Карлейль втолкнул ее сюда и закрыл дверь, ее охватил безудержный гнев, побудивший стучать кулаками и требовать, чтобы ее немедленно выпустили. Спустя несколько минут она уже сожалела, что позволила себе так сорваться. Она ведь вовсе не хочет ссор, а только одного: чтобы он принимал ее такой, какая она есть. Он же вознамерился превратить ее в обычный сосуд для страсти, а еще в заведомо неумелую хозяйку поместья. Но она не потерпит этого! Ни за что...
Джиллиана почти успокоилась, когда в помещение протиснулся встревоженный отец Ансельм, ведь с ним здесь должно ощущаться присутствие самого Господа.
Священник обратился к ней дрожащим, неуверенным голосом, какого она от него никогда раньше не слышала.
– Я готов внимать твоему рассказу, дитя мое.
Она глубоко вздохнула и, дав себе слово говорить только правду, какой бы та ни была, начала:
– Я, наверное, полное разочарование для моего мужа, отец. Я обманула все его надежды, все ожидания. Не сумела стать послушной его желаниям, как то следует хорошей жене...
Она не стала честно и прямо перечислять его желания, но ведь Бог знает, от него ничто не укроется, а отец Ансельм, если очень захочет, может узнать от Бога.
Священник прочитал ей целую проповедь о долге жены, о том, что она обязана во всем подчиняться мужу, – все тем же сдавленным, испуганным голосом, словно каждую минуту ожидал, что она начнет бросаться на него так же, как стучала в дверь. Он вспоминал слова святых апостолов о женщинах у подножия креста, и наконец задал вопрос, которого она не хотела бы слышать и тем более отвечать на него:
– Искренне ли ты раскаиваешься, дитя, в своем непослушании и будешь ли воздерживаться от него в будущем?
Если она ответит «нет», он вряд ли наложит на нее епитимью, но, конечно, не дарует прощения, даже расскажет обо всем Карлейлю, который разозлится еще больше. Если такое возможно. И получится, своим честным ответом она лишь
