за окнами тоскливо стонал, леденя сердце.
Весь мир, казалось, померк.
Девушка неожиданно для себя упала на колени. Складки белого муслина белым озерцом разметались на ковре с бордово-зеленым узором. Тихо всхлипнув, она закрыла лицо руками, не в силах сдержать приступ отчаяния, захлестывавшего ее мрачными волнами. Черные локоны спускались до талии, выделяясь траурной лентой на тонкой ткани.
Никогда еще она не была так одинока. Со смертью Кита от их семьи осталась лишь она. По крайней мере еще есть кому помнить о них. А она? Кто будет помнить ее? Ни один человек на свете, ибо, следуя естественному ходу жизни, Амелия переживет леди Уинфорд, единственную, кому она небезразлична. Человека, который искренне ее любит.
В тихой полутьме библиотеки девушка с тоской представляла простирающуюся перед ней унылую бесконечность и впервые не увидела света в мрачном тоннеле. Она не помнила, сколько простояла на коленях, глядя в пустоту, не ощущая ничего, кроме всепоглощающей тоски.
— Belle dame, pourquoi Ktes-vous preoccupee?[8].
Голос казался необычайно мягким, теплым, интонации — почти интимными. Девушка медленно подняла голову, стараясь разглядеть сквозь туман печали и опьянения, застилавший глаза, высокую фигуру, едва видную в слабом свете.
— Puisque la vie peut Ktre si triste, mon seigneur…[9].
И ей вовсе не показалось странным, что он шагнул в дрожащий круг света, словно иначе быть не могло. Ведь он уже приходил сегодня днем, мрачный горевестник, и теперь оказался в библиотеке, темный ангел, призванный утешить ее, назвавший прекрасной дамой и спросивший, почему она так озабочена, хотя уже знал обо всем…
— Вижу, бабушка немало потрудилась над вашим образованием, — пробормотал он, опускаясь рядом с ней.
От него пахло морозом и снегом; крошечные белые звездочки, усеявшие пальто, медленно исчезали в ледяном воздухе. Протянув руку, он коснулся ее щеки.
— Вы не только грустны, но и замерзли. Сейчас затоплю камин.
Девушка ни словом не возразила, как будто Деверелла здесь не было, и он поспешно отодвинулся зажечь бумагу длинной шведской спичкой[10]. Из-под его рук рассыпался сноп искр, и по комнате распространился запах серы.
— Полезное изобретение, — бросил Деверелл, положил спички на каминную полку и, скинув пальто, вернулся к Амелии. Он не просил, не требовал, не приказывал, просто взял ее за руку и поднял с пола.
Девушка неохотно поднялась и, с трудом переступая затекшими ногами, позволила ему подвести себя к дивану и укутать колени небольшим пледом. Неожиданно ощутив, как окоченела, она зябко обхватила себя руками, дрожа так сильно, что диванчик затрясся.
— Босиком в январе, — укоризненно покачал головой Деверелл. — Настоящее самоубийство. Нет, не отстраняйтесь. Ступни у вас как ледышки. Будь мы на улице, я посчитал бы, что вы обморозились.
Как ни странно, его ворчливые упреки вернули ее из бездны отчаяния. Амелия по-прежнему молча наблюдала, как он принимается растирать ее ноги, не обращая внимания на тихие стоны: кожу закололо как иглами. В его прикосновениях не было ничего интимного: вероятно, он сделал бы то же для любого, нуждавшегося в помощи.
Наконец он поднял глаза, и, хотя стоял спиной к огню, так что лицо его оставалось в тени, она остро чувствовала его взгляд, как неожиданную ласку, гревшую ее так ощутимо, что лицо мгновенно раскраснелось, сердце бешено колотилось, а грудь отчего-то набухла. Сбитая с толку собственной реакцией и непривычной заботой Холта, она попыталась отодвинуться, и он тихо прошептал в темноту:
— Только не стоит разыгрывать смущение, моя босая цыганочка. Именно цыганкой я посчитал тебя при первой встрече — из-за этого облака черных волос и золотистой кожи, покрытой легким пушком, как у спелого персика.
Сильные пальцы скользнули вверх, растирая подъем ноги, пятку ровными круговыми движениями, неспешными, но невероятно возбуждающими, а она , она не могла найти в себе силы отстраниться, встать, с достоинством удалиться из библиотеки. И вместо этого, словно в полусне, наслаждалась восхитительными ощущениями, загипнотизированная, завороженная хрипловатым голосом графа.
— Боль и скорбь обязательно утихнут со временем, маленькая зеленоглазка. Разве ты этого еще не поняла?
Я считал, что к этому времени ты успела хорошо усвоить уроки судьбы.
Пальцы принялись массировать щиколотку, икру, уверенно захватывая плоть, разминая сведенные мышцы.
Холт поставил ее ступню себе на ногу, на теплую замшу лосин, и она с наслаждением подогнула пальцы. Он добрался до колена, и Амелия затаила дыхание, едва его ладонь легла на бедро. Но он тут же взялся за другую ногу, начиная с пальцев, действуя быстро, почти бесстрастно.
Амелии уже давно не было так хорошо: уверенные, расслабляющие прикосновения и успокаивающее бормотание действовали лучше всякого лекарства, не говоря уже о неожиданном и поразительном сочувствии. Куда девалась застарелая неприязнь! Кроме того, посеет, в котором было больше бренди, чем молока, тоже оказывал усыпляющее действие. И казалось, что на свете нет ничего естественнее его присутствия здесь, в темной комнате, рядом с ней… Она вжала пальцы в его ладонь и тихо вздохнула, ощутив, как он поглаживает щиколотку, поднимается выше, легким соблазняющим скольжением. Девушку так и пронизало жаром, и Холт сумел уловить самое начало пробуждения совсем иных инстинктов.
Что-то изменилось, совсем незаметно, но безразличный массаж неожиданно превратился в страстные ласки.
Он оценивающе взглянул на нее из-под густых ресниц, и глаза слабо блеснули в полумраке. Розовато-золотистые тени запрыгали по ковру и стенам, отражаясь в его черных волосах. Руки Холта замерли на ее коленях и, чуть надавив, метнулись вверх, под подол ее сорочки. Пальцы впились в ее бедра, не грубо, но настойчиво, продолжая гладить подколенные складки круговыми движениями.
Амелии казалось, что в тишине слышен лишь оглушительный стук ее сердца, словно обезумевшего, выбивавшего беспорядочный ритм. Она втянула в себя воздух, подняла руку, чтобы оттолкнуть Холта, и тут же бессильно уронила.
Его же руки неустанно продвигались вверх по трепещущей плоти. Сорочка каким-то образом оказалась задранной до талии, бедра в тусклом свете отливали перламутром, а над ними резким контрастом склонилась темная голова Холта, сопровождавшего поцелуем каждое прикосновение. Амелия, охнув, схватила его за волосы, но губы Холта неумолимо прокладывали огненную дорожку по ее вздрагивающим бедрам. Шерстяной плед сполз на пол, но Холт, не обращая ни на что внимания, продолжал осыпать ее поцелуями. Наконец он прижался губами к ее губам, заглушая сдавленные протесты.
До этого момента опыт ее общения с мужчинами ограничивался легкими, ни к чему не обязывающими поцелуями в укромных уголках. Эти незатейливые ласки не пробуждали ничего, кроме смутного любопытства, и никак не объясняли те бурные порывы, которых она так стыдилась.
Однако теперь все те же неугомонные потребности вновь ожили, вместе со сладостным предвкушением чего-то неизведанного и незнакомыми желаниями, зажегшими пульсирующую боль внизу живота. Истосковавшиеся по воздуху легкие молили о глотке свежего нектара; затуманенный мозг отказывался работать, зато тело внезапно обрело собственную жизнь и волю.
Деверелл дотронулся до ее грудей, еще скрытых муслином, и она с готовностью выгнулась навстречу его руке, требуя большего. Пульсация между ног усилилась, стала еще настойчивее и с каждым поглаживанием все нарастала.
Он что-то произнес, но смысл слов так и не достиг до нее. Потом сорочка куда-то исчезла, плед ровной полосой лег на пол, и она опустилась на него, глядя на Холта снизу вверх. Его жаркий неумолимый язык раз за разом обводил напряженные соски, жесткие губы потягивали, сосали, терзали, пока они не превратились в твердые острые бугорки. Она билась под ним, ощущая, как каждая свирепая ласка обжигает кожу.
И вдруг он отстранился… пропал… теплые губы и руки больше не грели ее, уступив место ужасающему холоду одиночества и трезвости. Она попыталась сесть, но он тут же оказался рядом и волшебство вернулось: едва различимый утешающий шепот, нежные объятия и ловкие пальцы, безошибочно обнаружившие источник томления между ее бедер.
— О нет, — пробормотала она, пытаясь схватить его запястье, — нет…
— Слишком поздно, милая, — выдохнул он, сопровождая слова восхитительными, неустанными ласками, вызывающими сладостный трепет. И оказался прав, потому что головокружительное наслаждение взорвалось в ней снопом белых искр, унося с собой запоздалое сопротивление.
Опустошенная, потрясенная экстазом, лишившим сил и воли, она как сквозь сон видела, что он нагибается над ней, расстегивая рубашку. Значение этого жеста дошло до Амелии, лишь когда Холт встал на колени между ее разведенными бедрами и, запутавшись руками в ее разметавшихся волосах, вновь запечатал уста поцелуем.
Она сама не помнила, в какой момент забыла обо всем и стала отвечать на поцелуи и, подняв руки, просунула их за распахнутые борта рубашки и погладила его грудь. Холт шевельнулся, подвинулся чуть выше, и в развилку ее бедер уперлось что-то твердое и горячее.
Пусть Амелия никогда не была с мужчиной, но все же оказалась не настолько наивна, чтобы не понять, что за этим последует. Но разве это имело какое-то значение? Если это сон, он скоро развеется, а если нет… жизнь так коротка, а она одинока. Так одинока.
И кроме того,
