хмуриться. И почему здесь не учат женщин чаще улыбаться?
– Нас с детства готовят к роли домашних хозяек, – сказала она. – Зачем попусту улыбаться неизвестно чему?
– Или кому, – добавил Хит, пристально глядя на нее. Казалось, он был зачарован ею и не мог отвести глаз, когда она снова переключилась на еду. – А почему вы решили вернуться пораньше?
Люси быстро взглянула на него, она не могла разговаривать с полным ртом. Хотя вопрос прозвучал довольно нейтрально, интерес в глазах был неподдельным. Осознав это, она поняла и то, что этот краткий вопрос сильно осложнял ситуацию.
– Я должна была принести извинения одному человеку, – произнесла она медленно.
– Даниэлю Коллиэру?
– Да. Мы поссорились, а потом я уехала погостить к родственникам, и мы так и не помирились. – Странно, после того как Люси думала о Даниэле почти ежеминутно на протяжении нескольких лет, она ни разу не вспомнила о нем за последние несколько часов. – Я не могла больше ждать и лишь хотела извиниться за то, что устроила эту ссору.
– Да, но в ссоре участвуют двое. Почему бы не подождать, пока он извинится?
– Но виновницей была я, поэтому совершенно справедливо то, что я первой должна извиниться. И всегда все наши ссоры случались из-за меня, даже когда мы были детьми.
– Об этом нетрудно догадаться, – сказал Хит, усмехаясь. – Но я уверен, что он всегда быстро прощает вас, особенно если вы вот так же смотрите на него невинными глазами.
– Обычно на это у него уходит несколько дней, – пробормотала Люси хмуро. – Он очень серьезный человек и принимает наши ссоры слишком близко к сердцу. Но после того как мы поговорим, он обязательно прощает, подходит ко мне, берет за руку и через пару дней обо всем забывает.
– Берет за руку? – Эти слова, казалось, развеселили его. – А стоит ли вообще затевать ссору, если примирение столь прозаично? Чего же, ради всего святого, вы добиваетесь, ссорясь с ним?
– Это не ваше дело, – отрезала Люси; она не выносила критики их отношений с Даниэлем. – Если бы вы знали, какой он честный, спокойный и рассудительный, но это говорит лишь в его пользу, потому что есть такие болтуны, которые только и делают, что говорят о своих чувствах.
– Да-да. Я знаю, в тихом омуте черти водятся. Скажите, вы скоро выйдете за него замуж?
– Да, я надеюсь. Правда, мы еще не знаем, когда точно, хотя обручены уже три года. И оба думаем…
– Три года? Вы обручились сразу после войны? Невероятно, – пробурчал Хит. – Можно я скажу одну вещь? Вы, северяне, странный народ. Честно говоря, я не знаю, что хуже: то, что он заставляет себя ждать, или то, что вы с такой покорностью ждете.
– Мы ждем, пока Даниэль сможет купить приличный дом и содержать семью. Он все делает очень обстоятельно, и не в его правилах пускать дела на самотек. Он хочет, чтобы я ни в чем не нуждалась.
– А он не боится, что появится другой и отнимет вас у него?
– Не боится. Никто не сможет отнять меня у Даниэля. – Ее голос звучал твердо, словно она изрекла неоспоримую истину.
– Нет сомнений в том, что вы оба верите, но его величество случай… А что вы будете делать, если вдруг… ну, словом, если в вашем дуэте появится третий?
– Я доела суп, – внятно и громко объявила Люси, вручая Хиту поднос. – Можно унести.
Хит молча взял поднос, но перед тем как выйти из комнаты, снова взглянул на нее, подмигнул, и, к своему сожалению, Люси поняла, что он просто подсмеивается над ее чрезмерной девичьей самоуверенностью.
На следующий день, выглянув в окно, она, к радости, обнаружила, что на улице чудная погода.
– Доброе утро!
Люси повернула голову и улыбнулась Хиту. Он стоял в дверях, опершись о косяк, и смотрел на девушку. Его взгляд задержался на ее босых ногах.
– Доброе утро, – ответила она.
– Какого черта, вы стоите на полу босиком?
Она бегом вернулась к кровати, отыскала носки и стала поспешно натягивать их.
– Не надо со мной так разговаривать.
– Вы снова хотите заболеть?
Люси улыбнулась, не обращая внимания на его раздражение.
– Я не собираюсь больше болеть. Я совершенно здорова и завтра поеду домой. Вы только посмотрите в окно.
– И поэтому вы прямо светитесь от счастья? Не дождетесь момента, чтобы принести извинения своему жениху. Каков на вкус пирог смирения, Люцинда? Сладкий или терпкий?
– Если смирение искренно, оно не принесет вреда.
– Возможно, что и так, – неохотно усмехнулся Хит.
– Как, впрочем, и теплая ванна, – с надеждой в голосе продолжила Люси, – не повредит мне.
– Наверное, вы снова правы. – Хит вытащил из комода свежую рубашку и передал Люси, стараясь не коснуться ее руки.
– Только представьте, – радостно сказала она, – уже завтра вам не придется спать в гостиной. Вы сможете занять свою постель.
– Лично я не возражаю, чтобы ее и впредь занимали вы.
Осуждающе взглянув на Хита, Люси проигнорировала его невинную улыбку и вышла из комнаты. Пока она наслаждалась в ванне, усердно изводя мыло, Хит спустился вниз и разжег огонь, чтобы в комнатах было достаточно тепло. Когда Люси появилась в гостиной, свежая, порозовевшая, с мокрыми волосами, Рэйн усадил ее в кресло возле огня и стал укутывать в одеяла. Свет и тепло наполнили комнату; обстановка располагала к общению. Люси расчесывала одну за другой каштановые пряди. Хит в это время сосредоточенно изучал старые газеты.
Люси не замечала, как часто он отводил взгляд от газет и смотрел на нее, стараясь делать это незаметно. Он восхищался ее прекрасными, чуть влажными волосами, нежной, блестящей кожей. Люси была для него настоящим искушением. Он знавал многих женщин, но среди них не мог припомнить ни одной, которая была бы так очаровательна, так беззащитна и так невинна, как Люцинда Кэлдуэлл. В ней сочетались красота, характер и невинность, это и притягивало, и одновременно сдерживало. Ее стремления, мечты были чисты и целомудренны. А все его мечты, вернее, то, что от них осталось, были здесь, в этих старых газетах, которые он хранил со времен войны. Он много раз перечитывал их. Beроятно, он никогда не сможет забыть горьких уроков тех страшных лет и никогда не позволит себе совершить те же ошибки.
– Что вы читаете? – не без любопытства спросила Люси, прерывая его мысли.
– Старый номер «Интеллидженсер». О баталии в Атланте.
– Ради всего святого, зачем вам нужно это перечитывать?
Скривив губы в улыбке, Хит ответил:
– Из-за ошибок. Вот, к примеру, отчет об отступлении генерала Джонстона при Чэттахучи. Корреспондент утверждает, что войска «отступали в строгом порядке». – Покачав головой, он громко рассмеялся. – Я был там. Служил у Джонстона. Мы не отступали в строгом порядке, мы просто драпали из этого ада, наступая друг другу на пятки, пытаясь спасти свои шкуры.
– Вы воевали у Джонстона? А Даниэль во время этой кампании служил у Шермана!
– Возможно, мы встречались нос к носу. Держу пари, что он был среди тех парней, что атаковали нас с флангов.
– А почему вы перечитываете эти газеты из-за ошибок?
– Я бы назвал это своим увлечением. Просматривая их заново, с точки зрения репортерского ремесла, я по-новому вижу, как освещались события, каковы были политические пристрастия редактора. С течением времени мы получаем больше информации, анализируя то, что когда-то сделали плохо, чем то, что делалось верно. А теперь всем понятно, сколько ошибок совершено прессой обеих сторон. – Хит уселся на коврик перед огнем и вручил ей одну из газет. – Только взгляните, сплошная риторика. Риторика вместо фактов. Если бы я был редактором…
– То что? – подсказала ему Люси, когда он замолчал, не закончив фразы. – Что бы вы сделали, чтобы исправить положение, если бы руководили газетой? Возможно, поначалу вы бы объективно отражали события, но рано или поздно все равно пришлось бы подыгрывать политикам, и вы печатали бы только то, что вам прикажут, и…
– Вы так уверенно говорите об этом… – сказал Хит, и глаза его неожиданно повеселели.
– Вовсе нет, просто так обычно случается в Массачусетсе.
Он откинул голову назад и расхохотался:
– Нет, я бы не стал делать так хотя бы потому, что все делают именно так. Если бы я был главным редактором, клянусь, моя газета никогда не стала бы марионеткой в чьих-либо руках. Я всегда следовал бы избранному курсу. Конечно, большинство редакторов позволяют манипулировать своими газетами, этим обычно пользуются политиканы. Посему материалы в здешних газетах такие же приглаженные, робкие, как и везде, и вряд ли найдется газетчик, который осмелится печатать правду, не завуалировав ее до неузнаваемости…
– А вы, конечно, всегда печатали бы только правду, будь вы редактором? Даже если бы она вам не нравилась?
– Думаю, что да.
– А вот я так не думаю. Возможно, поначалу все так и было бы, но в конце концов вы стали бы публиковать вашу личную версию, как все газетные боссы.
– Да, но я совсем не такой, как они, – произнес он, радуясь оживлению, появившемуся на ее лице. – Я никогда бы не стал приносить истину в угоду подписчикам. У меня свои принципы.
– Скажите, – она все еще не глядела на него, – а вы никогда не работали в газете? Мне кажется, что да.
– Во время войны я работал в «Мобил Реджистер». Делал репортажи и для других газет. Приходилось крутиться, особенно когда шеф-редакторы были уж слишком твердолобыми. Ничто не производит на репортера такого ужасного впечатления, как наполовину урезанная статья.
– Но, верно, они делали это не без оснований?
Хит тихо рассмеялся, будто ее слова лишь подтверждали мысль о том, что все в этом мире нонсенс, а тот, кто
