– Я остаюсь здесь, – сказал он. – Жена и дочь собираются в дом моего брата под Кельном.
– Могу ли я чем-нибудь помочь?
– Да, – сказал он. – Вы можете пристрелить собаку Рези. Она не выдержит дороги. Мне она не нужна, да я и не могу обеспечить ее вниманием и общением, к которому ее приучила Рези. Застрелите ее, пожалуйста.
– Где она?
– Я думаю, что она с Рези в музыкальной комнате. Рези знает, что собаку надо пристрелить, и у вас не будет неприятностей.
– Хорошо, – сказал я.
– Какая прекрасная форма, – сказал он.
– Благодарю вас.
– Не будет ли с моей стороны грубостью спросить, что она олицетворяет?
Я никогда не носил форму в его присутствии.
Я объяснил ему ее значение, показал эмблему на рукоятке кинжала. Серебряная эмблема на ореховой рукоятке изображала американского орла, который зажал в правой лапе свастику, а левой лапой душил змею. Змея была, так сказать, символом международного еврейского коммунизма. Вокруг головы орла было тринадцать звезд, символизировавших тринадцать первых американских колоний. Я сам делал первоначальный набросок эмблемы, и так как я не очень хорошо рисую, нарисовал шестиконечные звезды Давида, а не пятиконечные звезды Соединенных Штатов. Серебряных дел мастер, основательно подправив орла, воспроизвел мои шестиконечные звезды в точности.
Именно эти звезды поразили воображение моего тестя.
– Это, наверное, тринадцать евреев в кабинете Франклина Рузвельта? – сказал он.
– Очень забавная идея, – сказал я.
– Обычно думают, что немцы лишены чувства юмора.
– Германия – самая непонятная страна в мире.
– Вы один из немногих иноземцев, которые действительно нас понимают, – сказал он.
– Надеюсь, я заслужил этот комплимент.
– Этот комплимент вам нелегко было заслужить. Вы разбили мое сердце, женившись на моей дочери. Я хотел иметь зятем немецкого солдата.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Вы сделали ее счастливой.
– Надеюсь.
– Это заставило меня ненавидеть вас еще больше. Счастью нет места на войне.
– Очень жаль, – сказал я.
– Я вас так ненавидел, что стал вас изучать. Я слушал все, что вы говорили. Я никогда не пропускал ваших радиопередач, – сказал он.
– Я этого не знал, – сказал я.
– Никто не может знать все, – сказал он. – Знаете ли вы, что почти до этого самого момента ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, чем доказать, что вы шпион, и увидеть, как вас расстреляют.
– Нет, не знаю, – сказал я.
– И знаете ли вы, почему мне теперь наплевать, шпион вы или нет? – сказал он. – Вы можете сказать мне сейчас, что вы шпион, и все равно мы будем разговаривать так же спокойно, как сейчас. И я позволю вам исчезнуть в любое место, куда обычно исчезают шпионы, когда кончается война. Знаете, почему? – сказал он.
– Нет.
– Потому, что вы никогда не могли бы служить нашему врагу так хорошо, как служили нам. Я понял, что почти все идеи, которые я теперь разделяю, которые позволяют мне не стыдиться моих чувств и поступков нациста, пришли не от Гитлера, не от Геббельса, не от Гиммлера, а от вас. – Он пожал мне руку. – Если бы не вы, я бы решил, что Германия сошла с ума.
Он резко отвернулся от меня. Он подошел к той женщине с потухшим взглядом, которая чуть не уронила вазу. Провинившаяся оцепенело и тупо стояла у стены, там, где ей приказали.
Вернер Нот слегка тряхнул ее, пытаясь пробудить в ней хоть каплю разума. Он показал на другую женщину, которая несла уродливую китайскую дубовую резную собаку, несла осторожно, как ребенка.
– Видишь? – сказал он тупице. Он не хотел обидеть ее. Он просто хотел превратить это тупое создание в более отесанное, более полезное человеческое существо.
– Видишь, – сказал он снова искренне, с желанием помочь, почти просительно. – Вот как надо обращаться с драгоценными вещами.
Глава девятнадцатая.
Маленькая Рези Нот…
Я вошел в музыкальную комнату опустевшего дома Вернера Нота и нашел там маленькую Рези и ее собачку.
Маленькой Рези было тогда десять лет. Она свернулась в кресле у окна. Перед ее взором были не развалины Берлина, а огороженный фруктовый сад, снежно-белое кружево деревьев.
Дом уже не обогревался. Рези была в толстых шерстяных носках, закутана в пальто и шарф. Около нее стоял маленький чемоданчик. Она уже была готова к отъезду. Она сняла перчатки, аккуратно положила их на ручку кресла. Она сняла их и ласкала собачку, лежащую у нее на коленях. Это была такса, потерявшая на военном пайке всю шерсть и почти неподвижная от водянки.
Собака была похожа на амфибию из доисторических болот. Коричневые глазки собачки безумели от экстаза, когда Рези ласкала ее. Каждая клеточка ее сознания следовала за кончиками пальцев, гладившими ее шкуру.
Я не очень хорошо знал Рези. Однажды в начале войны, еще лепечущей крошкой, она привела меня в дрожь, назвав американским шпионом. С тех пор я старался проводить как можно меньше времени под ее изучающим детским взглядом. Я вошел в музыкальную комнату и поразился, как Рези становится похожей на мою Хельгу.
– Рези? – сказал я. Она не взглянула на меня.
– Я знаю, что собаку пора убить, – сказала она.
– Мне вовсе не хочется этого делать, – сказал я.
– Вы сделаете это сами или поручите кому-нибудь?
– Твой отец просил меня сделать это.
Она повернулась и взглянула на меня.
– Вы теперь солдат. Вы надели форму только для того, чтобы убить собаку?
– Я иду на фронт, – сказал я. – И зашел попрощаться.
– На какой фронт?
– На русский.
– Вы умрете, – сказала она.
– Наверное, а может быть, и нет, – сказал я.
– Каждый, кто еще не умер, очень скоро умрет, – сказала она. Ее, казалось, это не очень волновало.
– Не каждый, – сказал я.
– А я умру, – сказала она.
– Надеюсь, что нет. Уверен, что с тобой все будет в порядке.
– Наверное, это не страшно, когда убивают. Просто вдруг меня не станет, – сказала она. Она сбросила собаку с колен. Та шлепнулась на пол, как кусок сырого мяса.
– Возьмите ее, – сказала она. – Я ее никогда не любила. Я просто жалела ее.
Я поднял собаку.
– Ей лучше умереть, – сказала она.
– Я думаю, ты права.
– Мне тоже лучше умереть, – сказала она.
