– Вот как?
– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он. – Или считается, что надо обходить такие вопросы?
– О чем «об этом»? – спросил я.
– О том, что творится в Германии. Гитлер, евреи и все такое.
– Все это от меня не зависит, и я об этом не думаю, – ответил я.
– Это не ваш навар?
– Простите? – сказал я.
– Не ваше дело?
– Вот именно.
– Вы не поняли, когда я сказал навар вместо дело? – спросил он.
– Разве это обычное выражение? – спросил я.
– В Америке – да. Не возражаете, если я пересяду, чтобы не кричать,
– Если угодно, – сказал я.
– Если угодно, – повторил он, пересаживаясь на мою скамью. – Так мог бы сказать англичанин.
– Американец, – сказал я.
Он поднял брови.
– Неужели? Я пытался отгадать, не американец ли вы, но решил, что нет.
– Благодарю, – сказал я.
– Вы считаете, что это комплимент, и поэтому сказали «благодарю»? – сказал он.
– Не комплимент, но и не оскорбление. Просто мне это безразлично. Национальность просто не интересует меня, как, наверное, должна была бы интересовать.
Казалось, это его озадачило.
– Хоть это меня и не касается, но чем вы зарабатываете себе на жизнь? – сказал он.
– Я писатель, – сказал я.
– Неужели? Какое совпадение! Я как раз сидел здесь и думал: из того, что вертится у меня в голове, можно было бы написать неплохую шпионскую историю.
– Вот как? – сказал я.
– Я могу подарить ее вам, – сказал он. – Я никогда ее не напишу.
– Мне бы справиться с собственными планами, – сказал я.
– Да, но со временем вы можете истощиться, и тогда вам пригодится этот мой сюжет, – сказал он. – Понимаете; есть молодой американец, который так долго жил в Германии, что практически стал немцем. Он пишет пьесы на немецком, женат на прелестной актрисе-немке, знаком со многими высокопоставленными нацистами, которые любят болтаться в театральных кругах. – И он пробубнил несколько имен нацистов – более значительных и помельче, которых мы с Хельгой прекрасно знали.
Не то чтобы мы с Хельгой были без ума от нацистов. Но и не могу сказать, что мы их ненавидели. Они были наиболее восторженной частью нашей публики, важными людьми общества, в котором мы жили.
Они были людьми.
Только ретроспективно я могу думать, что они оставили за собой страшный след.
Честно говоря, я и сейчас не могу так о них думать. Я слишком хорошо знал их и слишком много сил положил в свое время на то, чтобы завоевать их доверие и аплодисменты.
Слишком много.
Аминь.
Слишком много.
– Кто вы? – спросил я у человека в парке.
– Разрешите мне сначала кончить мой рассказ, – сказал он. – Этот молодой человек знает, что надвигается война, понимает, что немцы будут на одной стороне, а американцы на другой. И этот американец, который до сих пор был просто вежлив с нацистами, решает сделать вид, что он сам нацист, остается в Германии, когда начинается война, и становится очень полезным американским шпионом.
– Вы знаете, кто я? – спросил я.
– Конечно, – сказал он. Он вынул бумажник и показал мне удостоверение Военного ведомства Соединенных Штатов на имя майора Фрэнка Виртанена, без указания подразделения.
– Вот кто я, – сказал Фрэнк Виртанен. – Я предлагаю вам стать агентом американской разведки, мистер Кемпбэлл.
– О боже, – сказал я с раздражением и обреченностью. Я весь поник. Потом я снова выпрямился и произнес: – Смешно. Нет, черт возьми, нет.
– Ладно, – сказал он. – Я не особенно огорчен, ведь вы дадите мне окончательный ответ не сегодня.
– Если вы воображаете, что я пойду сейчас домой, чтобы это обдумать, вы ошибаетесь. Домой я пойду, чтобы вкусно поесть с моей очаровательной женой, послушать музыку, заняться с женой любовью, а потом спать как убитый. Я не солдат, не политик. Я человек искусства. Если придет война, я ей не помощник. Если придет война, я буду продолжать заниматься своим мирным делом.
Он покачал головой.
– Я желаю вам всего самого лучшего, мистер Кемпбэлл, – сказал он, – но эта война вряд ли кого-нибудь оставит за мирным делом. И как ни грустно, но я должен сказать, что чем ужаснее будут дела нацистов, тем меньше у вас будет шансов спать по ночам как убитый.
– Посмотрим, – натянуто сказал я.
– Правильно, посмотрим, – сказал он. – Вот почему я сказал, что вы дадите мне окончательный ответ не сегодня. Вы должны дойти до него сами. Если вы решите ответить «да», вам надо будет действовать совершенно самостоятельно, сотрудничать с нацистами, стремясь добиться как можно более высокого положения.
– Прелестно! – сказал я.
– Да, в этом есть своя прелесть, – сказал он. – Вы должны стать настоящим героем, в сотни раз храбрее любого обыкновенного человека.
Тощий генерал вермахта и толстый штатский с портфелем шли мимо нас, возбужденно разговаривая.
– Здрасьте, – сказал им дружелюбно майор Виртанен. Они высокомерно фыркнули и прошли дальше.
– С началом войны вы добровольно пойдете на то, что вы конченый человек. Даже если вас не схватят во время войны, вы обнаружите, что ваша репутация погибла и вообще вам не осталось ради чего жить.
– Вы описали все это очень заманчиво, – сказал я.
– Я думаю, есть шанс сделать это заманчивым для вас, – сказал он. – Я видел пьесу, которую вы сейчас поставили, и читал другую, которую собираетесь ставить.
– Да? И что вы из них узнали?
Он улыбнулся.
– Что вы обожаете чистые сердца и героев, что вы любите добро, ненавидите зло и верите в романтику.
Он не назвал главной причины, по которой можно было ожидать, что я пойду по этому пути и стану шпионом. Главная причина в том, что я бездарный актер. А как шпион такого сорта, о котором шла речь, я имел бы великолепную возможность играть главные роли. Я должен был, блестяще играя нациста, одурачить всю Германию, и не только ее.
И я действительно всех одурачил. Я стал вести себя как человек из окружения Гитлера, и никто не знал, каков я на самом деле, что у меня глубоко внутри.
Могу ли я доказать, что я был американским шпионом? Главное свидетельство тому – моя невредимая лилейно-белая шея. И это единственное свидетельство, которое у меня есть. Те, кто обязан доказать мою виновность или невиновность в преступлениях против человечности, приглашаются тщательно ее обследовать.
Правительство Соединенных Штатов не подтверждает и не отрицает, что я был его агентом. Не так уж и много, что оно не отрицает такой возможности. Однако оно тут же отнимает у меня эту зацепку, отрицая,
