«Полторы тысячи лет и больше, о Господи, Ты покровительствовал маркизам и принцам...
Но истощилось терпенье народа; их головы пали под мечом Неподкупного, и там, где стояла Бастилия, в застенках которой угасало в безумии достоинство человека, благородный ветеран впускает нас вовнутрь Июльской колонны[345]...
Я знаю, Господи: в те дни, дни гнева и мести, мы учинили Тебе обиду — Тебя с позором вышвырнули из Нотр-Дам!...
Однако же время чудесным оказалось целителем; Ты все это перетерпел и простил, ибо кому же и отпускать грехи, как не Тебе, о Господи, воплощение всех атрибутов совершенства!..
Но если милосердие Твое не знает границ, сделай так, чтобы сосед мой, месье Рабате, поскорей сторговался с графом де Контрксевилем, закрыл свой ликерный завод и обосновался в деревне. Я знаю: ему надоели воскресные прогулки в Булонском лесу в нанятом фиакре, он хочет иметь своих лошадей и парк, для других закрытый.
Беспощадный он конкурент и опасный: вина мои побивает водкой; я предлагал ему войти в долю — он отказался. Он втерся в доверие к Картезианцам и получил от них исключительное право торговли с континентом, а Комб[346] — так он хвастается — сиживал с ним на школьной скамье.
Ежегодно он посещает рукоположения клириков, а недругам Церкви шепчет на ухо, что просто, мол, хочет проверить, не ослабло ли в нем отвращение к Предрассудку; «впрочем, — спешит он добавить, — я люблю декорации; в опере или в церкви — разницы нет».
Пусть в Баку полыхают скважины — борьба за свободу всегда священна[347], — но в Бориславском бассейне, в краю полудиких, достаточно глупых варваров, где вложены мои сто тысяч франков, сделай так, чтобы нефть била фонтаном...
Господи! Признаюсь чистосердечно: я хотел от Тебя отступиться, ибо недостойно человека прогресса выходить за пределы того, что открыто взору, а я ведь Тебя не вижу.
Однако ж трепещет в нас нечто таинственное и непонятное, заставляющее нас думать, что со смертью не все кончается!
... Вынуждают меня дожидаться ордена Почетного легиона, и кто мне дарует терпение, как не Твое всетерпение?
Хочу, о Господи, баллотироваться в депутаты; где же в этой сумятице понятий и направлений найти озарение, как не в Твоем всеведении?
Кто отвратит несчастье от бедных моих виноградников, как не Твое всемогущество!
... Пусть толпа не смотрит на меня с завистью из-за того, что хлеба у меня чуть побольше. Я ведь и сам из народа и вижу, где народ, а где пена и накипь.
И пусть товарищи-республиканцы не сочтут изменой моим честным республиканским взглядам то, что судьбу единственной Моей Дочери, возлюбленного Моего дитяти, я вверяю потомку тех достославных рыцарей, кои некогда шли на битву за Гроб Твоего Единственного, возлюбленного Сына...
Да здравствует Франция! Да здравствует Республика! Да здравствует Демократия! Аминь»[348].
Эта молитва французского мещанина, в которой остроумно слиты уверения в преданности лозунгам Великой революции с заботой о собственных интересах, стремлением выдать дочь за титулованного жениха и возложением на господа бога задачи устранения конкурента, целит не в бровь, а в глаз, коль скоро набор в точности тех же мотивов мы находим в современных Каспровичу учебниках, предназначенных для французской начальной школы.
Критику мещанского этоса в польской литературе конца XIX - первой четверти XX века мы воспроизвели лишь в ее главных чертах, особо выделяя те приписываемые мещанству свойства, которые влияют на его моральные нормы. Мы опустили многочисленные и красочные осуждения мещанского лицемерия — и не потому лишь, что оно свойственно не только мещанству, но прежде всего потому, что лицемерие не создает моральных норм; это —
Поразмыслим теперь о социальной роли этой критики. Она приходится в Польше на эпоху империализма; между тем на первый взгляд не видно ее связей с соответствующей империализму экономической базой. Она не направлена против крупного капитала, монополий или картелей, но прежде всего — против мелкой буржуазии. Поэтому К. Выка пишет: «Вместо того чтобы нападать на капиталистический строй и крупную буржуазию, писатели-натуралисты в лучшем случае нападают на мелкую буржуазию и сюда переносят центр тяжести своей критики или же нападают на мещанина-художника». И дальше, по поводу творчества Запольской: «Атака натуралистов на мелкую буржуазию носила компенсационный характер... она маскировала и заслоняла главный конфликт — между буржуазией и пролетариатом»[349].
Итак, критика «Молодой Польши» и польского натурализма имела своим объектом не то, что следовало бы, если бы — как можно предположить — Пшибышевский или Запольская усвоили законы общественного развития, сформулированные марксизмом, и захотели служить делу социализма. Справедливость этого утверждения не вызывает особых сомнений; однако вопрос, почему их критика шла именно в таком направлении, по-прежнему остается интересным. Загадочные слова о «компенсационных нападках» или «мистификациях» не разрешают трудностей, а лишь затемняют их.
Между тем разглядеть социальные мотивы этой критики не так-то просто, особенно в Польше, где на отставшую в своем экономическом развитии почву наша восприимчивая интеллигенция спешила пересадить западноевропейские течения, выросшие в ином климате. Подобным же образом накануне последней войны некоторые писатели вели в нашей индустриально отсталой стране борьбу против чрезмерной «технизации» и «машинизации» жизни, борьбу, начатую в Соединенных Штатах И. Бэббитом и другими. Это было, справедливо заметил кто-то, лечение Польши от болезни, которой болеют в Америке.
Польский неоромантизм немало унаследовал от романтизма, например отвращение к обыденности, прозаичности. Любопытно, что это отвращение, которое в неоромантизме направлено прежде всего против мелкой буржуазии, вромантизме не имеет такого классово обозначенного противника. Романтики делят людей на тех, кто парит в облаках, и тех, кто обеими ногами стоит на земле; но это еще не деление на художников и мещан-обывателей. Вспомним хотя бы стихотворение Мицкевича «Сватовство»:
