Рыцарь и буржуа

Мать! Дядюшка! Парнас — мое поместье.
Душой владею я всего одной.
Чины смогу в веках лишь приобресть я.
Доход? Перо — вот весь достаток мой[350]

Граф Генрик в «Небожественной комедии» Красиньского сгибается под гнетом прозаичности брака, но это не прозаичность класса буржуазии. Тот же Красиньский, объясняя в письме к Ревесу, что не женится на Генриетте, желая избежать прозы жизни, явно усматривает эту прозу и в своей собственной сфере. Вопрос, разумеется, требует тщательного изучения людьми, более компетентными в области истории литературы; однако, если судить по известным нам фактам, сваливание на мещанина всего того, что было грехом в глазах романтиков, начинается (по крайней мере в нашей литературе) позже, как раз в неоромантизме «Молодой Польши».

Если бы борьба с мещанином была исключительно польским явлением, ее ожесточенность в стране, столь долгое время лишенной влиятельного среднего сословия, можно было бы объяснить шляхетским духом, заразившим нашу интеллигенцию. Но антимещанская волна, как известно, захлестнула тогда всю Европу и, что любопытно, выше всего поднялась в буржуазной Франции. Не успел буржуа утвердить свое господство, как Бальзак уже высматривает его изъяны и выставляет напоказ уродливость его жилища (смотри, например, описание столовой госложи Воке на первых страницах «Отца Горио»). А вскоре французские глашатаи искусства для искусства начнут осуждать посредственность в любом ее виде, так же как и привычку все измерять пользой.

Литературе вторит изобразительное искусство. П. Гаварни (1804-1866) и О. Домье (1808-1866) в своих сатирических рисунках будут высмеивать и свободные профессии, и «лавочника», на которого прямо- таки с жестокостью набросится в своих ранних новеллах Мопассан. Не знаю, был ли во Франции, вплоть до кануна второй мировой войны, такой момент, когда «лавочник» не расплачивался бы за свои, а нередко и за чужие грехи. Трудно представить себе более страшную галерею мелких буржуа, чем та, по которой ведет нас врач в «Путешествии на край ночи» Л. Ф. Селина.

В других странах и музыка ставится на службу этой борьбе. Р. Шуман основывает «Давидов союз» (Давидсбунд) для борьбы с филистерами. «Давидсбюндлеры» поочередно выступают в «Карнавале» Шумана, а финал этого цикла изображает их боевой натиск против филистеров.

Не только литература и искусство, но и почти все важнейшие общественно-политические течения конца XIX - первых десятилетий XX века неприязненно относятся ко всему мещанскому. Их критика, разумеется, различалась в зависимости от того, с каких позиций осуждался мещанский этос и что ему противопоставлялось. Но сходство во взглядах на «мещанство» как таковое было весьма велико; так складывалось представление о мещанской морали как определенном типическом целом.

Хорошо известно, что фашизм и нацизм опирались на мелкую буржуазию; известно также, что антимещанские акценты тем не менее были обычны у идеологов фашизма и нацизма[351]. Муссолини, как следует из дневников Г. Чиано, о мещанском этосе отзывался с презрением. Гитлер боролся с мещанским пацифизмом, а его эсэсовцы искореняли у своих подчиненных «мещанское слюнтяйство». В дневниках Геббельса эпитет «мещанский» употребляется как уничижительный. Согласно дневникам Рудольфа Гесса, Эйке, стоявший во главе концентрационных лагерей[352], строже всего выговаривал тем из подчиненных ему офицеров, которые протестовали против навязанных им палаческих функций. Этого рода протесты указывали, по его мнению, на «груз прежних мещанских воззрений, давно устаревших в результате революции Адольфа Гитлера»[353].

М. Шелер, по своим взглядам сближавшийся с позднейшим нацизмом, терпеть не мог ничего мещанского, а Э. Шпрангер, печатавшийся в газете «Рейх», с нескрываемой неприязнью рисовал образ своего homooeconomicus, о котором еще пойдет речь.

Вот так мелкому буржуа доставалось со всех сторон. Мало того что он платил издержки войн, что его разоряла инфляция, — на него к тому же обрушивались справа и обрушивались слева. Нацизм хотел пробудить в нем суровый рыцарский дух и карал за непослушание; те же, кому пришлось эмигрировать из-за нацизма, ненавидели мелкого буржуа еще больше за то, что он позволил обмануть себя мечтой о могуществе. Немецкий эмигрант Э. Фромм в психологии мелкого буржуа находил объяснение тому, что тот пошел за нацизмом. Мелкие буржуа, по его мнению, питают почтение к силе и ненависть к слабым. «Их кругозор тесен, они подозрительны, враждебно настроены к чужакам, любопытствуют знать, что делается у знакомых, и завистливы, причем своей зависти придают видимость благородного негодования; вся их жизнь подчинена принципу экономии...»[354] В этой характеристике Фромм, как видим, пользуется уже готовым стереотипом, который до самых последних лет упорно держится в научной литературе.

Мы не беремся объяснить в этой книге, почему в Европе второй половины XIX - первой четверти XX века началось наступление на мелкую буржуазию в литературе и искусстве. Для нас важно прежде всего то, что это наступление вообще имело место и что оно содействовало формированию определенного представления о буржуазной морали. Но трудно удержаться от искушения указать хотя бы на некоторые вопросы, решением которых займутся социологи литературы. Во многих европейских странах с мелкобуржуазным этосом борются парнасцы различных оттенков. В их выступлениях можно было бы усмотреть нечто вроде стремления элиты отгородиться от усиливающегося пролетариата.

Англичанин М. Арнолд (1822-1888), который сражался с «филистерами» под знаменем элитарной культуры, устрашился (как утверждается в предисловии к изданию его сочинений 1925 г.) парламентской реформы 1867 г., давшей право голоса почти миллиону английских и валлийских рабочих. Представляется весьма убедительным, что именно этот страх (подкрепленный, вероятно, движением чартистов) побуждал Арнольда особо подчеркивать значение личного совершенствования и понимать культуру как стремление к этому совершенству. Подобным же образом можно объяснить его призыв отвлечься от всяких практических или политических соображений, которые могли бы стеснить свободную игру чистой мысли. «Эскапизм» Арнолда бросается в глаза даже людям, не привыкшим мыслить в категориях классовой борьбы; но это еще не значит, что такое же объяснение годится для всех тех, кто говорит «Odiprofanumvulgus» [Ненавижу невежественную толпу (лат.)]. К тому же в случае Арнолда, как и во многих подобных случаях, остается загадкой, почему автор, имевший основания бояться пролетариата, обрушивается на филистеров-мещан. Филистерами, поясняет Арнолд, мы называем людей, которые всю свою жизнь и все свои мысли посвятили обогащению. Они тупы и сопротивляются всему новому, а происходят они из пуританского, проникнутого духом Ветхого завета среднего класса, который Арнолд желал бы оторвать от Израиля и обратить в эллинскую веру. Франклин со своим «непоколебимым здравым смыслом» для Арнольда — один из представителей филистерства, вообще характерного для развития Соединенных Штатов[355].

Пожалуй, с еще большими трудностями, чем те, которые возникают при попытке вскрыть социальную подоплеку лозунга «искусство для искусства», сталкиваемся мы в случае критики мещанской морали, которую вели — нередко в одно и то же время — натуралисты типа Мопассана или Запольской. Рассматривая их выступления, как и выступления «парнасцев», на фоне национальных общественных условий, социолог литературы должен выяснить, что именно предлагают литература и искусство взамен жизненной ориентации мещанина-накопителя. Мир, который противопоставляет «мыловару» Пшибышевский, совсем не похож на мир Густава Вигеланна, хотя Пшибышевский приехал из Норвегии под сильнейшим впечатлением от работ этого скульптора. Если мир Пшибышевского попахивает гнильцой, то этого никак нельзя сказать о Вигеланне, скульптуры которого проникнуты здоровой, жизнеутверждающей эротикой. И даже в рамках «Молодой Польши» отнюдь не одно и то же противопоставляли филистерам и обывателям последователи Пшибышевского и те, кто искал возрождения в народе и народности.

Не упуская из виду местных условий, исследователь, однако, не должен забывать и о том, что в борьбе с филистерством сталкиваются две иерархии ценностей, старые как мир. Они сталкивались уже в конфликте Сократа и его судей, в конфликте Спинозы с родителями, желавшими сделать из него купца, наконец, в конфликте Томаса Будденброка с сыном, который, вместо того чтобы интересоваться